Вдовушка. Анна Чухлебова

екают.

      – Девушка, а где вы такой плащ купили?

      Круглые глаза вопрошающей – с лихим разлетом стрелок. Лаковый тренч слепит прохожих, как лампа мотыльков, и моего строгого выражения за ним не разглядеть. Обычная прогулка вмещает от одного до трех комплиментов. Свет тренча милосерден: мотыльки мотыляются дальше, не сгорают.

      Пешеходная улица прочерчена вширь квадратами плиток. Это значит, что можно быть строго в центре, будто в центре Вселенной, не в центре аллеи идешь. Некие другие это тоже просекли: бывает, мы движемся друг другу навстречу, как два барана, в упор. Победитель надевает на рога корону. Проигравший, как известно, плачет.

      Те другие, что мне достались сейчас, бросают победу к ногам без боя. Я подбираю ее, чуть отряхиваю, надеваю на голову. Она немного давит на уши. Деревья аплодируют и теряют ладоши. Вызывать восторг увечных – гордая миссия.

      – Какой у вас плащ классный!

      – Спасибо. Гоша его очень любил.

      Незнакомое имя, прошедшее время, история так себе, лучше не знать. Девчонка и не узна́ет, недоуменно улыбнется, блеснет колечком в носу на прощанье, в шелесте растворится. Девчонка и не узна́ет – а я все-таки расскажу.

      Не вези меня в Луганск

      Всвободное от слез и работы время я хожу на свидания с симпатичными. Вот сегодня с одним, например. Пока он тянется за глинтвейном, поедаю глазами реверс его тонкой шеи, легкий пушок, аккуратные позвонки. Высокий, большеглазый, с пучком темно-русых волос на затылке. Всё то, да не то.

      Чудное видение открывает рот и с сочным донбасским прононсом сообщает, что уже год как ищет работу. Какую-то офисную, интеллектуальную. А то он ничего не умеет.

      Я слушаю и киваю. Когда начинаю говорить я, его глаза блестят, как начищенная ложка – в круглом ее преломлении любой покажется себе уродом.

      Платит в кофейне он. Спонсор нашего глинтвейна – его мама, оставшаяся в Луганске.

      Да ведь не вчерашний беженец, а лет восемь уже у нас, тикал еще от первых призывов в республике. За плечами – физкультурный вуз, студенческие чемпионаты по стране его тогдашнего гражданства, так что быстро убегать он умел. Думал быть тренером, но какой из него упал-отжался. Он – интеллектуал. Были какие-то работы, ну, смартфонами торговал, но то разве то. В детстве читал Жюля Верна, не каждый осилит. Он безуспешно гоняет в голове вопрос, кем ему быть, принимает тупик за мысль, а себя за мыслителя. Дома на съемной он сварит себе пельменей и включит какой-то кинчик. Он курит дешевые, пока провожает меня на остановку.

      Мы прощаемся, я улыбаюсь ему от уха до уха, он мешкает, не понимая, что́ всё это значит. А я просто люблю красивое. Мне очень нравится, что он живой, и сидел рядом со мной в кофейне. Я бы расставила по углам своего дома таких мальчиков, и ходила б средь них, будто в каждом углу – огромный, волнением дышащий, розовый букет. Главное, не забыть им всем рот замотать скотчем, а то нытья наслушаешься. Да я б и зарплату бы им платила, это честно. Даже жаль, что у меня нет денег на эпатажные излишества.

      Я ныряю в автобус, сажусь у окна, хочу помахать напоследок, но он уходит, не оборачиваясь. Это зря, что я не умею спать с такими, как он. Чудесные небольшие ладони с длинными пальцами, ореховые глаза. Я могла бы влюбиться, если б он был статуей, – но он из костей и мяса, и такой придурок. Теперь он – просто силуэт в черном пальто, черное на черном, в каморке памяти и не различить.

      Автобус движется, огни водят хороводы, кварталы поют хором, танец ли, песня вокруг, да всё невеселое. Дальше площади Гагарина темнеет Братское кладбище, и мне кажется, что вокруг снова лето, и я тащу Гошу гулять и целоваться. Мы входим за ограду, в конце главной аллеи видим скопление – чужих тут лет тридцать как не хоронят, гроб привезли к родне. Мы переглядываемся, секундное недоумение переходит в улыбки: надо же, какие мы знатоки мест для свиданий. Сворачиваем подальше от похорон, влажная зелень, деревья жмутся друг к другу всё ближе, дышат жаром. Гоша говорит, что в прошлый раз был на кладбище, когда хоронили его маму. Чувствовал, будто его самого в яму бросили, но сейчас, со мной, ему хорошо. Я обнимаю его за талию. Мы уходим с дорожки в непролазную глубь. Он такой высокий, что когда долго целуешь его, болит шея.

      А потом мы шли в город, потные и счастливые, и целовались на каждом светофоре. Я высовываю язык, Гоша хватает его губами, и от этого обоим очень смешно, потому что зрителей должно бы тошнить.

      Автобус едет дальше, и темное ноябрьское Братское давно позади. Летнее Братское, на котором Гоша протер мою ягодицу влажной салфеткой, а потом рассказывал минут пять, что у меня самые прекрасные в мире глаза, останется со мной навечно.

      Самая некрасивая

      Какая же некрасивая девочка на фоне атласной шторы, рядом с цветочной аркой, уселась первая за круглый стол в одиночестве. Под платьем невесты, должно быть, засел похотливый карлик, щекочет ее в непотребных местах, а та и зарделась вся, хохочет, как дурочка. Гости толпятся, жених стоит как гвоздь, по шляпке ударенный, подле невесты, молодой, молодая, молодые, а гости старые. Что ж ты приперлась на свадьбу в толстовке, милая девочка,