Петр и Алексей. Дмитрий Мережковский

сердце его нестерпимым восторгом и ужасом. Он весь потянулся к ней, как будто просыпаясь, с нежною сонной улыбкою. И в то же мгновение Пахомыч почувствовал в теле его страшную судорогу. Крик вырвался из груди мальчика. С ним сделался второй припадок падучей.

      Когда ему исполнилось шестнадцать лет, забрали его, так же как и других шляхетных детей, в «школу математических и навигацких, то есть мореходных хитростных искусств». Школа помещалась в Сухаревой башне, где занимался астрономическими наблюдениями генерал Яков Брюс, которого считали колдуном и чернокнижником: кривая баба, торговавшая на Второй Мещанской мочеными яблоками, видела, как однажды зимнею ночью Брюс полетел со своей вышки прямо к месяцу верхом на подзорной трубе. Пахомыч ни за что не отдал бы дитя в такое проклятое место, если бы ребят не забирали силою.

      Укрывавшиеся дворянские недоросли, привезенные из своих поместий под конвоем, иногда женатые, тридцатилетние и даже сорокалетние младенцы, сидели рядом с настоящими детьми на одной парте и зубрили по одной книжке, с картинкою, изображавшею учителя, который огромным пуком розог сечет разложенного на скамейке школьника – с подписью: всяк человек в тиши поучайся. Все буквари обильно украшались розочными виршами:

      Благослови, Боже, оные леса,

      Яже розги родят на долгие времена.

      Малым розга березова ко умилению,

      А старым жезл дубовый ко подкреплению.

      И царским указом предписывалось: «выбрать из гвардии отставных добрых солдат и быть им по человеку во всякой каморе во время учения и иметь хлыст в руках; и буде кто из учеников будет бесчинствовать, оным бить, несмотря какой бы виновный фамилии не был».

      Но как ни вбивали в головы науку малым – хлыстом и розгою, большим – плетьями и батогами, все одинаково плохо учились. Иногда в минуты отчаяния певали они «песнь вавилонскую». Начинали старшие хриплыми с перепою басами:

      Житье в школе не по нас,

      В один день секут пять раз.

      Малыши подтягивали визгливыми дискантами:

      Ох, горе, беда!

      Секут завсегда.

      И дисканты и басы сливались в дружный хор:

      И лозами по бедрам,

      И палями по рукам.

      Ни с другого слова в рожу,

      Со спины дерут всю кожу.

      Геометрию смекай,

      А пустые щи хлебай.

      Ох, горе, беда!

      Секут завсегда.

      О, проклятое чернило!

      Сердце наше иссушило.

      И бумага, и перо

      Сокрушают нас зело,

      Хоть какого молодца

      Сгубит школа до конца.

      Ох, горе, беда!

      Секут завсегда.

      Немногому научился бы Тихон в школе, если бы не обратил на него внимания один из учителей, кенигсберский немец, пастор Глюк. Выучившись русскому языку с грехом пополам у беглого польского монаха, Глюк приехал в Россию обучать «московских юношей, аки мягкую и