Петр и Алексей. Дмитрий Мережковский

прикосновения тела, бумажку. То была любовная цидулка от девятнадцатилетнего двоюродного братца, которого по указу царскому забрали из того же деревенского затишья прямо в Петербург, в навигацкую школу при Адмиралтействе, и на днях отправили на военном фрегате, вместе с другими гардемаринами, не то в Кадикс, не то в Лиссабон – как он сам выражался, – к черту на кулички.

      При свете белой ночи и месяца девушка прочла цидулку, нацарапанную по линейкам, крупными и круглыми детскими буквами:

      – «Сокровище мое сердешное и ангел Настенька! Я желал бы знать, почему не прислала ты мне последнего поцелуя. Купидон, вор проклятый, пробил стрелою сердце. Тоска великая – сердце кровавое рудою запеклося».

      Здесь между строк нарисовано было кровью вместо чернил сердце, пронзенное двумя стрелами; красные точки обозначали капли крови.

      Далее следовали, должно быть, откуда-нибудь списанные вирши:

      Вспомни, радость прелюбезна, как мы веселились.

      И приятных разговоров с тобой насладились.

      Уже ныне сколько время не зрю мою радость:

      Прилети, моя голубка, сердечная сладость!

      Если вас сподоблюсь видеть, закричу: ах, светик мой!

      Ты ли, радость, предо мной?..

      Прочитав цидулку, Настенька снова так же тщательно свернула ее в трубочку, спрятала под платье на груди, опустила голову и закрыла лицо платочком, надушенным Вздохами Амура.

      Когда же отняла его и взглянула на небо, то похожая на чудовище с разинутой пастью, черная туча почти съела тонкий месяц. Последний луч его блеснул в слезинке, повисшей на реснице девушки. Она смотрела, как месяц исчезал, и напевала чуть слышно единственную знакомую, Бог весть откуда долетевшую к ней, любовную песенку:

      Хоть пойду в сады и винограды.

      Не имею в сердце никакой отрады.

      О, коль тягостно голубою без перья летати,

      Столь мне без друга мила тошно пребывати.

      И теперь я, младенька, в слезах унываю,

      Что я друга сердечна давно не видаю.

      Вокруг нее и на ней все было чужое, искусственное – «на Версальский манир» – и фонтан, и Помона, и шпалеры, и фижмы, и роброн из розовой тафтицы с желтенькими китайскими цветочками, и прическа Расцветающая Приятность, и духи Вздохи Амура. Только сама она, со своим тихим горем и тихою песней, была простая, русская, точно такая же, как под соломенною кровлею дедовской усадьбы.

      А рядом, в темных аллеях и беседках, во всех укромных уголках Летнего сада, по-прежнему слышались шепоты, поцелуи и вздохи любви. И звуки менуэта доносились, как пастушеские флейты и виольдамуры из царства Венус, томным напевом:

      Покинь, Купидо, стрелы:

      Уже мы все не целы,

      Но сладко уязвленны

      Любовною стрелою

      Твоею золотою,

      Любви все покоренны.

      В галерее, за царским столом, продолжалась беседа.

      Петр говорил с монахами о происхождении эллинского многобожия,