Детство прошло в морге, и мечта сбылась. Александр Косвинцев

пути Центральную райбольницу, а пересекал ее по диагонали, петляя между отделениями по коряво асфальтированному двору.

      Больничный городок у нас, в райцентре под Военной горой, занимал целый квартал. Он состоял из множества кирпично-деревянных построек. В каждой из них размещалось какое-либо профильное отделение или хозяйственная служба. В самом дальнем от ворот углу больничной территории располагались родильный дом и морг. Роддом я старательно обходил, а к моргу меня тянуло, точно пчелку на мед. Однажды по весне у одного из окон этого скорбного заведения я нос к носу столкнулся с доктором Ножкиным.

      Шестидесятипятилетний Геннадий Петрович Ножкин был старейшим хирургом района. Невысокий, плотный и весьма подвижный, мужчина зимой и летом ходил в узбекской тюбетейке, которую лишь на время операций заменял белой шапочкой. Мясистый нос мужчины иногда бывал розовым; поговаривали, что он полюбливал чистый медицинский спирт, но пьяным его никто ни разу не видел. В любом случае назвать хирурга пьяницей ни у кого бы язык не повернулся: нередко он вытаскивал с того света практически обреченных людей. Большие глаза доктора Ножкина почти всегда светились каким-то радостным и ободряющим светом.

      – Ну, вот ты мне и попался, – обрадованным голосом произнес доктор Ножкин, прихватив меня за локоть у окна покойницкой. – Кого ищем, мил человек? Что потерял? Гляжу, который уже день приходишь.

      Я попытался вырваться, но у хирурга была крепкая рука.

      – Ну, рассказывай, чего мы тут забыли? Ты хоть знаешь, что за этими окнами?

      – Зна-аю… Морг тут. Кто этого не знает-то?

      – Значит, знаешь. Ну-ну. А чего тогда тебе здесь надо?

      Я насупленно молчал. Доктор, кажется, не знал, что делать дальше. В конце концов, заглядывать в окна морга никто не запрещал.

      – Молчишь, значит. Ну-ну. Тогда пошли, чай пить будем.

      Доктор дружески подтолкнул меня к крылечку. Я, почувствовав, что рука его ослабила захват, инстинктивно сделал резкое движение в сторону; но уходить мне не хотелось. Любопытство часто перевешивает страх.

      Помещение, куда мы вошли, представляло собой что-то вроде кабинета. Из мебели в помещении имелись два шафрановых письменных стола, светло-коричневый фанерчатый шкаф для одежды, черный кожаный диван и тумбочка цвета детской неожиданности. На тумбочке стояла электроплитка. Зеленый эмалированный чайник на плитке уже вовсю кипел.

      – Ух ты! А я про него и забыл, бегаючи за тобой. Ты садись, садись. Вот сюда садись.

      Доктор пододвинул к столу у окна еще один стул.

      На столе начали появляться блюдечки, чашки, баночки с сахаром и печеньем. Завершила сборы тарелка с ломтиками хлеба и колбасного сыра.

      – Вот тебе чаек. С лесным шиповником! Попробуй. Полезная штука, я тебе скажу! Лет пять жизни прибавляет. Ходишь летом в лес за шиповником?

      – Хожу-у. Когда мама велит.

      Мало-помалу мы разговорились.

      Жил доктор бобылем, жена его скончалась много лет назад от травмы, полученной в ДТП, завести детей они не успели. Хирург мало бывал дома, только чтобы покормить собаку. Больница стала его вторым, а возможно, даже первым пристанищем. В стационаре всегда имелся и завтрак, и обед, и ужин – санитарки о хирурге заботились. А спать Геннадий Петрович привык на диване в ординаторской или в кабинете при морге, где находился почти все свободное от операций и обходов время – занимался научными исследованиями. Жизнь доктора была заполнена до предела. Но, видимо, душа старого человека требовала чего-то еще. В общем, мы как-то сразу потянулись друг к другу.

      Доктор пригласил меня захаживать "на чаек", и я охотно откликнулся на приглашение. Мы подружились, если можно, конечно, назвать дружбой общение пожилого мужчины с учеником шестого класса. Узнав, что я мечтаю о поступлении в мединститут, Геннадий Петрович по-настоящему обрадовался. Однажды он пригласил меня к себе домой, на воскресенье.