Дорогой мой человек. Юрий Герман

где раньше была Москва, сделается море и навсегда не будет столицы страны коммунизма. Я слышал, и я подумал: я учился в Москве, я должен быть там, где они хотят увидеть море. Из ружья я попадаю в глаз коршуна, это нужно на войне. Я попадаю в глаз соболя тоже. В ЦК я так сказал, как тебе, товарищ доктор, сейчас. Я сказал, они – это день, если их нет, наступит вечная ночь. Для нашего народа совсем – так, да. И я еду опять в Москву, второй раз я еду. Мне совсем ничего не страшно, никакой мороз, и все я могу на войне…

      Помолчав, он спросил:

      – Мне нельзя отказать, так, да?

      – Вам не откажут, Тод-Жин, – тихо ответил Володя.

      Потом Устименко закрыл глаза.

      И вдруг увидел, что караван тронулся. И дед Абатай побежал рядом с Володиным конем. Восточный экспресс гремел на стыках, порою протяжно и мощно завывал паровоз, а вокруг Володи кони подымали пыль, и все больше и больше толпилось народу вокруг. Сбоку, на маленьком гривастом коньке, похлопывая его холку своей широкой ладошкой, ехала почему-то Варя, пыльный ветер Кхары трепал ее спутанные, мягкие волосы, и плакала, тянулась тонкими руками к Володе девушка Туш. А знакомые и полузнакомые люди шли возле Устименки и протягивали ему кислый сыр, который он любил.

      – Возьми курут, – кричали ему. – Возьми, ты будешь кушать курут на войне, и твоя супруга будет разделять наш курут с тобой…

      – Буду разделять! – кивала Варя. – Буду разделять курут.

      – Возьми арчи! – кричали ему, протягивая сушеный творог. – Арчи не испортится. И супруга твоя разделит арчи с тобой…

      – Бери, не кривляйся, – уговаривала Володю Варя. – Знаешь, какая хорошая штука арчи?

      – Возьми быштак, – кричали ему, протягивая шарики оленьего сыра. – Возьми, доктор Володя! Разве ты не узнаешь меня, доктор? Ты сохранил мне возраст еще тогда, когда мы боялись твоей больницы…

      – Узнай же его, Володька, – говорила Варя. – Неловко, правда же! Вова же! Эта твоя рассеянность сведет меня с ума.

      Их кони шли рядом, Варварины глаза были распахнуты ему настежь. Пыль делалась все плотнее, все гуще, и в этой пыли Варя слушала, как спас он Кхару от черной смерти, какой он храбрый, добрый, хоть бывает и сердитым, как одиноко ему было и страшно, как недоставало ему всегда только ее любви, только ее присутствия, только ее широких, теплых, верных ладошек, ее глаз, ее самой, всего того, с чем он расстался, не понимая еще ужасного, непоправимого значения этой потери. Но теперь она была здесь, с ним рядом, и они вместе на выезде из Кхары увидели отца Лазмы, который стоял над дорогой со своими охотниками. Их было много, с полсотни, и все они держали стволы ружей на холках коней. Володю и Варю они встретили залпом вверх – один раз и другой, а потом их великолепные маленькие, мускулистые, гривастые кони пошли вперед наметом, чтобы дальние кочевья готовились к проводам советского доктора Володи.

      – Ух, какой ты у меня, оказывается, – говорила Варвара протяжно, – ух ты какой, Вовик!

      А в кочевьях, которые они проезжали с Варварой, Володя всматривался