Рэгтайм. Том 2. Юрий Рост

освещая темноту его светом былой любви и молодости. А может, это обаяние и вправду существовало, иначе зачем нас так тянет оглянуться?

Юрий Рост. «РЕТРО»

      Рэгтайм 3

      Монгольфьер времени

      Монгольфьер времени

      – А на какой, примерно, высоте летают обычно ангелы? – спрашиваем мы с сынком Митей Муратовым, проплывая на воздушном шаре в районе Сергиева Посада.

      С земли слышны лай собак и негромкие переговоры местных жителей по поводу того, что нам нечего, по-видимому, делать, вот мы и летаем.

      Это правда, мы парим в тишине исключительно для радости.

      Пилот монгольфьера Сергей Баженов, фыркнув горелкой, подпустил в баллон, напоминающий формой и цветом гигантское пасхальное яйцо, теплого воздуха, и шар, задумчиво преодолевая инерцию покоя, поднялся в легкие облака.

      – Наверное, на такой вот и летают. Чтоб из рогатки не пальнули или, не дай бог, из дробовика.

      В просвете показалась Троице-Сергиева лавра.

      – Смотри! – закричали Муратов и Баженов. – Та́к ведь ее никто, кроме них, не видел.

      Ангел по небу летает,

      Над пространствами скользит,

      Все за нами замечает,

      Охраняет, поучает,

      Строго пальчиком грозит…

      Отпусти нас, добрый ангел,

      И лети, куда летел.

      Не следи за нами, ангел, —

      У тебя довольно дел.

      Дай покоя, славный ангел,

      Образ жизни измени.

      Не летай так много, ангел,

      Лучше маме позвони.

      Нет! Он все-таки летает

      В платье белом и простом.

      Тихо крыльями мотает,

      Наблюдает, направляет,

      Ничего не понимает —

      Легче воздуха притом.

      Легкий ветер нес шар вместе с облаками на север. В плетеной ивовой гондоле, окруженной белым мраком, пространство не чувствовалось. И время нечем было померить – фляжка давно опустела. Внезапно небо очистилось, и мы увидели под собой широкую мелкую реку и деревню с деревянной церковью под весело раскрашенными куполами. На околице стояли нарядно одетые женщины и дети.

      Опустились.

      – Что за праздник у вас, – спрашиваем?

      – Так вы прилетели, вот мы и обрядились в старинное, у кого сохранилось. Чтоб лучше быть, – говорит бабушка в фартуке.

      – Куда уж лучше, – распахивает руки Митя. – Вы замечательные! Мы вас сразу любим.

      – Я же говорила, они теперь бригадами летают, – улыбнулась женщина в роскошной меховой шапке. – А вы всё, где крылья, да где крылья?

      – Какой нынче год? – спрашиваем.

      – У нас-то? Шестьдесят четвертый вроде, а у вас?

      – У-у-у!

      Мама в коммуналке

      Мама не любила эту фотографию. Она долго была красавицей, моя мама, и ей всегда говорили, что она выглядит значительно моложе своих лет.

      – Зачем ты меня так изуродовал? – Она была строга со мной.

      Конечно, я мог бы сделать карточку получше, щелкни не одним, а несколькими выключателями, но я знал, что в коридоре на страже висят восемь счетчиков, и детский страх перед соседями не позволил мне осветить маму ярче. К тому же хотелось сделать фотографию в лучах наших собственных «сорока свечей».

      Мы получили две комнаты в огромной, разгороженной фанерными щитами коммуналке сразу после войны. Вход в квартиру был с первого этажа, и отцу, который вернулся на костылях с фронта, не надо было мучиться с лестницами. Наверное, там не очень удобно жилось, но не скучно. Общий счетчик давал простор для выяснения отношений при оплате за электричество, и однажды во имя мира каждый жилец установил собственный счетчик, развесил частные лампочки, и все объединились:

      бухгалтер из лагеря для военнопленных немцев, которые шили курточки с кокетками – «бобочки»;

      актриса с пожилым мужем, увидевшая на гастролях у провинциальной гостиницы опухшего от голода сироту и усыновившая его;

      семья скрипачей из кинотеатра «Комсомолец Украины» на Прорезной, которые без конца репетировали «Ехал цыган…» в крохотном пенале, примыкавшем к гигантской кухне, где на двух вечно занятых кастрюлями и выварками плитах кипели борщи и белье;

      чета Миланских с умным мальчиком, который по просьбе родителей мог моментально сказать гостям, какой писатель (на букву «Г») написал «Мертвые души»;

      теща директора театра, который в свободное от искусства время скупал часы и зажигалки на толкучке у Байковского кладбища;

      лифтерша Федора Романовна, занимавшая антресоль над коридором, куда она, бесстрашно проклиная новую (с семнадцатого года) власть, по вечерам поднималась по стремянке из кухни;

      слесарь-механик, бравший работу на дом и тревоживший соседей металлическим скрежетом,