Дело «Тысячи и одной ночи». Джон Диксон Карр

деле, которое позднее стало известно как дело «Тысячи и одной ночи». Полдюжины вещиц, начиная с поваренной книги и заканчивая бутафорскими бакенбардами.

      Яркая лампа, висевшая над столом, скорее напоминала прожектор. В комнате не было другого источника света, разве что огонь в камине, который разожгли на тот случай, если возникнет необходимость провести здесь всю ночь. В самом большом кресле, словно на троне, у приставного столика, изобилующего сигарами и спиртным, восседал с улыбкой на лице доктор Гидеон Фелл. После четырех месяцев, проведенных на юге Франции, доктор так и лучился здоровьем. Он побывал в Каннах, как помнится, из-за дела об отравлении Жиро, в которое оказались впутаны две англичанки; дрянное дельце. После он нежился на Лазурном Берегу, отчасти ради того, чтобы подлечить свою астму, но главным образом из-за вполне естественной здоровой лени. И теперь в свете подвесной лампы его лицо отливало красным сильнее, чем когда-либо. Глаза поблескивали за стеклами пенсне на черной ленте, а смешки приводили в движение его подбородки и перекатывались по жилету на складках живота; казалось, он заполнял всю комнату, словно Дух Нынешнего Рождества. Одна его рука покоилась на трости, а в другой он держал знатную сигару, которой указывал на артефакты, разложенные перед ним на столе.

      – Интересно, – признал он, довольно присвистнув. – Я готов хоть всю ночь слушать про дело, которое объединяет поваренную книгу и две пары фальшивых бакенбардов. Одни, заметьте, седые, а другие – черные. Однако же, Хэдли, как насчет остальных вещественных доказательств? – Он указал на них. – Они, кажется, ничем не лучше. Этот изогнутый клинок выглядит весьма внушительно. А что с фотографиями? На этой как будто бы следы. А на этой – что ж, напоминает базар или восточную лавку с дверью, над которой красуется большое черное пятно.

      – Так и есть, – мрачно произнес суперинтендант Хэдли, – кто-то бросил в стену уголь.

      Сигара замерла на полпути ко рту доктора Фелла. Он чуть склонил голову набок, так что прядь его седых волос закрыла ухо.

      – Бросил уголь в стену? – повторил он. – Это еще почему?

      Тут угрюмо вступил инспектор Каррутерс:

      – Да, сэр. Это очень важно, если, конечно, суперинтендант в целом верно восстановил события. И в связи с этим я со всем уважением хотел бы обратить ваше внимание на те черные накладные бакенбарды. Видите ли, начнем с того, что на них спиртовая смола, а что еще более важно…

      – Помолчите, а? – проревел сэр Герберт Армстронг, выдающийся предприниматель, чьи деловые качества обеспечили ему место помощника комиссара столичной полиции. – Разве вы не видите, что только вносите сумбур? Помолчите, вы оба, и дайте мне объяснить. Итак! Фелл, мы совершенно запутались и хватаемся за вас как за соломинку. Дело настолько безумное, что никто другой не разберется.

      – Да вы меня просто сразили наповал, – ответил доктор Фелл. – Продолжайте.

      Он обвел взглядом троих гостей. Каждый рассказывал эту историю по-своему, ведь за столом в библиотеке собрались уроженцы разных уголков Британии.

      Джон Каррутерс, ирландец, был инспектором отдела на Уайн-стрит. Он представлял собой новую разновидность офицеров полиции: не старше тридцати пяти, с университетским образованием, отличник в учебе и спорте, с хорошими манерами, а также с живым, а порой и несколько эксцентричным воображением. Он приучил себя обуздывать полеты своей фантазии, однако это сделало его довольно замкнутым. Единственное, что в нем было неирландского, так это подчас доставлявшая неудобства способность принять чужую точку зрения. За хмурым выражением его длинного лица угадывалась насмешка, в уголке рта торчала неизменная трубка, а его темные брови были сурово сведены над иронично смотрящими глазами.

      Сэр Герберт Армстронг, лысый и плотный, был англичанином до мозга костей. Возможно, именно с него и списали киношного доктора Булла, его фамилия говорила сама за себя. Верный, сентиментальный, циничный, сердечный, словоохотливый, упрямый и вспыльчивый, ему были не по душе собственные добродетели, однако он очень гордился своими предрассудками. У него был взрывной, однако совершенно безобидный характер, из-за которого в кулуарах силового ведомства его называли (не в лицо, разумеется) Дональдом Даком. В конечном счете он всегда оставался верным другом, и по меньшей мере один человек, занимавшийся делом «Тысячи и одной ночи», мог бы за это поручиться.

      Последним в этом трио был суперинтендант Дэвид Хэдли. Он родился в верховьях реки Твид, протекающей между Шотландией и Северной Англией. Они давно дружили с доктором Феллом, и хотя доктор знал Хэдли как облупленного, даже он соглашался с тем, что порой проследить ход мыслей суперинтенданта было непросто. Осторожный, хладнокровный, рассудительный, он мог быть то медлительным, то взрывным, то флегматичным и невозмутимым, то непредсказуемым. Ох уж эта его невозмутимость… по сей день рассказывают историю о том, как он в одиночку вошел в самый что ни на есть вонючий воровской притон в восточном Попларе, арестовал Майерса и Бейли с одним лишь муляжом пистолета в руке и спокойно вывел их перед собой, повернувшись спиной ко всем кастетам, выставленным против него в том притоне… За этим хладнокровием и флегматичностью