Сколько волка ни корми. Карина Володина

же я тебе свежую траву в просинец-то возьму? – фыркнула зелейница. – Может, хотя бы до весны обождёшь?»

      Нет, ждать ещё три месяца Вран не мог. Вран перепробовал уже всё, Вран расспросил уже всех, Вран даже ходил в соседнюю деревню, и у Врана осталась последняя надежда. Если не получится сейчас…

      Нет, Вран даже думать об этом не хочет.

      – Земля-матушка, Небо-батюшка… – начинает он вновь.

      И вновь смех повторяется на словах о хозяевах. Тихий, переливистый, как будто девичий. Врана пробирает озноб. Неужели ночница? Нет, скорее всего, просто девки из деревни, которым захотелось над ним позабавиться. Тем более что ночницы чаще всего своими жертвами детей выбирают. А Вран уже давно не ребёнок.

      – …об одном лишь прошу… – упрямо продолжает он.

      – И просишь и просишь, – вздыхает вдруг насмешливый голос. – И принимаешь и принимаешь. А что за хозяева-то, Вран из Сухолесья?

      И на полянку выходит она.

      Тёмные, почти чёрные глаза, не убранные в косу тёмные волосы до пояса – да и пояс-то странный, кожаный и широкий, а вместо тёплого зимнего платья – чудные, тоже кожаные и высокие штаны. Сапоги на меху, но больше нигде меха нет – нет даже шерстяной накидки, только короткая рубаха, заправленная в штаны. Врану становится холодно от одного взгляда на неё.

      Хотя куда холоднее? Вран стоит перед ней и вовсе без одежды.

      Девушка рассматривает его без всякого смущения, даже с любопытством. Молодая, ровесница. Тонкая и стройная – и всячески эту стройность своим странным нарядом подчёркивающая. На ночницу вроде бы не похожа. Вран ночниц не встречал, но знает, как они должны выглядеть – точно не так.

      Тогда кто?..

      – Ну что ты, онемел? – спрашивает девушка сочувственно.

      Вран косится себе под ноги. Лежит на снегу его бережно сложенная шерстяная рубаха, две пары штанов, потрёпанный овчинный тулуп, шапка, онучи да мягкие сапоги. Стынет отвар из тирлич-травы. Если Вран сейчас замешкается, да ещё и заболеет, в деревне его по головке не погладят: начинается подъём зимнего плотничества, вече решило срочно утеплять дома, пока напавший на общину холод не освирепел окончательно, и на счету каждые руки. На Врана с его постоянными отлучками и так смотрели косо всё лето и осень: молодой, здоровый парень, а всё своими волколаками грезит и остальным покоя не даёт. Ну не дано тебе в волка обращаться, прими это уже и делом займись.

      Вран и занимался. Своим собственным, куда более важным, чем у других, делом.

      – Погоди немного, красавица, – говорит он, подхватывая со снега горшочек с отваром.

      – Красавица?.. – озадаченно переспрашивает девушка.

      Вран не знает, лесной ли это дух, пришедший заворожить его и утащить в чащу, или просто диковинная гостья из соседней общины (хотя какие гостьи гуляют по лесу в полночь?), но Вран знает кое-что другое: даже самой озлобленной русалке, желающей тебе только плохого, будет приятно доброе слово. У Врана таких русалок – полдеревни; не настоящих, конечно, Вран их так про себя называет, но обращаться он с ними умеет. Даже привередливая зелейница в конце концов помогла ему почти задаром, хотя поначалу лишь посмеивалась и от его мёда отмахивалась.

      – Земля-матушка, Небо-батюшка… – начинает Вран в третий раз.

      И на этот раз девушка ему не мешает: терпеливо молчит, слушает. Вран поглядывает на неё изредка, к концу долгого заговора – всё чаще и чаще: странное всё-таки создание. Говорят, если пройти всю реку вдоль на север, встретишь племя беров, умеющих в медведей оборачиваться и зимой рубахи носящих – может, она из них? Но Вран всю жизнь представлял себе беров совсем другими: мощными и коренастыми, с небольшое дерево высотой, что мужчин, что женщин. Эта же – невысокая, ладная, да и лицо совсем на медвежье не похоже: нос – прямой, скулы – острые, глаза – лукавые, чуть раскосые. Наверное, не следует Врану думать о ней прямо во время обряда, но как-то не получается.

      – Закончил? – спрашивает девушка, когда заговор наконец завершён, а уже похрустывающий ледяной коркой отвар кое-как втёрт в кожу. На всё тело отвара, как и следовало ожидать, не хватило: Вран только дошёл до низа живота – и всё, нет его. Да, похоже, опять получается какая-то чепуха. Но Вран не сдастся до конца.

      – Нет ещё, красавица, – мягко говорит он, улыбаясь. Девушка в ответ не улыбается, только едва слышно хмыкает. – Подожди ещё немного.

      Вран шагает к одежде – и снег тут же вонзается в его заледеневшие ступни сотней мелких острых клыков: пока стоишь на месте, ещё терпимо, но стоит начать двигаться… Ничего. Ничего, Вран всё ещё надеется, что теперь-то его услышали, всё ещё верит, что совсем скоро ему будет наплевать и на снег, и на холод, и на то, что будет, если какой-нибудь деревенский старейшина поймает его, тайком перелезающим глубоко за полночь через ограду. Вран вбежит в родную деревню благородным серым волком, и сторожащие вход ахнут, преклонив колени перед священным зверем, а Вран лишь усмехнётся – если волки вообще могут усмехаться – и перекинется в человека. И тогда никто уже не скажет ему: Вран, ну что за чушь ты опять затеял?

      Вран выгребает