Сильфида. Федор Червинский

смотрел в потолок и усиленно дымил папироской.

      – Скоро ли они, Господи! Поезд, чай, пришел давно, – заговорила после долгого молчания Бобылева. – Ох, опять нога затосковала.

      – Не иначе, как что-нибудь печальное вспомнила, – пробормотал Алексаша.

      – Что ты говоришь?

      – Насчет вашей тоскующей ноги, маменька. Печальное что-нибудь вспомнила она.

      – А, дурак?

      – Не стоит благодарности, маменька.

      – Хоть бы ты делом занялся; то табачищем дымишь, то на потолок плюешь.

      – Когда же вы видели, маменька, чтоб я в потолок плевал? Это занятие бесплодное, а я, маменька, существо разумное.

      – Разумное, видишь, существо! Где ты это разума набрался? В каком университете?

      – Дайте срок, я и без университета мир удивлю.

      – Ты бы лучше пошел да отца разбудил. Полно ему дрыхнуть.

      – Это возможно! А, впрочем, вот и папенька – в натуральную величину.

      – Слава-то, Господи, выспался! – обратилась Анна Власьевна к медленно входившему старику, смиренно и светло улыбавшемуся.

      – Сейчас приехать должны.

      – А? Так, так, так. Рад, матушка, рад.

      Он сел на диван у ног Алексаши.

      – Здоровье твое как, матушка? Все таково – ненадежно, а? – И, бросив беглый взгляд на сына, он весело и лукаво подмигнул ему, что доставило Алексаше, по-видимому, неизреченное удовольствий.

      – У маменьки ноги тоскуют до чрезвычайности.

      – Так, так, так…

      – Едут! – крикнул вдруг Алексаша страшным голосом. Старичек вздрогнул. Анна Власьевна слабо вскрикнула и вскочила.

      – Ох! Даже в сердце оборвалось. Этакий голосище оглушительный.

      Она высунулась в окно.

      – И врет – никто не едет.

      – Стало быть, маменька, это мне почудилось.

      – Ну и дурак!

      – И правда, Алексаша, – заметил Бобылев, – голос, у тебя неумеренный. И маменьке при их слабой комплекции…

      И он опять лукаво подмигнул сыну.

      – Маменька, и она теперь, надо думать, красоткой стала, Валентнна Ниловна. И что только никто ее замуж не взял?

      – Ну, как же ты не дурак? Она семерым отказала. И отец уговаривал, и тетки – нет, да и нет! Да и что ей торопиться? Ей и двадцати четырех нет.

      – Девица, стало быть, в самом соку.

      – Как ты выражаешься! И вот что это, Алексаша; не называй ты меня при них маменькой – все-таки, знаешь, они из Петербурга, а там этак не говорят. Зови меня maman.

      – Маман? Извольте, маменька. Маман так маман. А папеньку – папан.

      Старичок прыснул от смеха.

      – Так, так… а, меня – папан, – забормотал он, хихикая.

      Анна Власьевна посмотрела с них с подозрением и встала.

      – Оба хороши, – сурово заметила она. – Пойти взглянуть, все ли готово. Я ведь хоть помри – за меня никто не не работает…

      И она вышла, хлопнув дверью.

      – Волнуется, – конфиденциальным шепотом заметил Бобылев. – Волнуется мамахон твоя: все ж, знаешь, богатые родственники… из столицы…

      Алексаша затянулся дымом.

      – Это Чибисов-то богат? С каких пор?

      – Ну, все же, там хватить, – тут урвет… в трех банках числится или обществах каких… но знаю в точности. Тысяч до семи в год наберет – и их-то двое. – Старичок наклонился к сыну и прибавил испуганным шепотом: – Аферист! пустой человек!

      – К нам-то они по надолго?

      – На три дня, братец… либо на четыре – как билет позволит. Нилушка писал, что у них прямого сообщения. Торопятся. В Крым уже и женишки наехали… Хи-хи-хи! Да, кстати, – продолжал Бобылев, мгновенно сделавшись серьезным, – ты, Алексаша, достань мне у мамоньки рублей пять. Либо из своих.

      – Для машины?

      – Винтики, винтики ей нужны, – заговорил Бобылев одушевленно. – Винтики, проволоки, гайки… Я Трофима в город пошлю – он привезет.

      Жестикулируя и захлебываясь, он стал несвязно выяснять цель новых приспособлений, благодаря которым опасность трения маятника уничтожится и perpetuum mobile будет достигнуто. Алексаша, не вслушиваясь, смотрел на старика с улыбкой.

      – Так пять рублей достаточно для вашей славы?

      – Да, да, да… Видишь может быть, это пустяк… но ежели… Только мамахон ни слова, – понимает?

      – Ну, натурально! Ах, папан, папан – большой ты фантазер!

      – Ну ладно, ладно, ладно… Ты вот потом… ты сам потом скажешь… А? Что? Как будто едут?

      Алексаша прислушался.

      – И то едут.

      Он вскочил с дивана и подошел к окну.

      – О, уже они тут как тут, – говорил он, выглядывая из окна. – Во двор въезжают. Нил Нилыч сияет как медный грош, а прелестная Валентина мрачна, как принцесса, полоненная варварами.

      – Знаешь, Алексаша, –