Дорога уходит в даль…. Александра Бруштейн

ко мне в гости… Вот ты придешь к этому домику и скажешь тихонько – можно даже не вслух, а мысленно: «Папа, это я твоя дочка… Пуговица… Я живу честно, никого не обижаю, работаю, хорошие люди меня уважают…» И все. Подумаешь так – и пойдешь себе…

      В моей памяти всплывают слова «стихотвореньица», которое мне утром говорила Цецильхен:

      Ведь день настанет, день настанет,

      И ты заплачешь у могил…

      – Что-о такое? – возмущенно всматривается в меня папа. – Она сейчас начнет поливать улицы! А она помнит, что я ненавижу плакс?

      – Она помнит… – Я судорожно подавляю слезы. – Только… папочка, дорогой, ты умрешь?

      – Ох, какая глупая! И я тоже дурак… – сердится папа. – Не смей плакать, я еще не скоро умру: мне тридцать шесть лет.

      – Ну, вот видишь! – говорю я с отчаянием. – Сам говоришь, что ты старик!

      Я делаю невыразимые усилия, чтобы не плакать, чтобы папа не сказал с презрением: «Ненавижу плакс!» Сдерживаемые слезы, как люди, запертые в доме на ключ, толкаются, ищут выхода: щиплют глаза, щекочут горло, даже отдаются иголочками в пальцах, которыми я судорожно цепляюсь за папину руку.

      Папа обнимает меня:

      – С чего ты все это взяла? Почему ты об этом думаешь?

      – Юзефа сказала про дом в три аршина…

      – Юзефа – полоумная старуха.

      – Фрейлейн Цецильхен научила меня стихам… – И я читаю папе «стихотвореньице».

      – Ну, знаешь, – возмущается папа, – Цецильхен твоя…

      – Я знаю. Она дура! – подтверждаю я.

      – Гм!.. Этого я не сказал… – растерялся папа.

      – Но ты это думаешь. Думаешь, думаешь, думаешь! – стараюсь я помешать папе говорить. – Ведь думаешь?

      Это я спрашиваю в упор, и папа не может солгать.

      – Ну, положим… иногда думаю… Но, в общем, Цецильхен сказала тебе правду: все люди умирают. Что ж тут особенного? И знаешь, смерть хватает все больше тех, которые ничего не делают, сидят на месте, как студень. А я всегда на ногах, я работаю, – ей за мной не угнаться!.. Я еще, знаешь, поживу!.. Ну, как? Она успокоилась, она не брызгает?

      – Успокоилась. Не брызгает…

      Но мы еще несколько минут сидим, как прежде, – папа обнимает меня, я крепко прижимаюсь к нему. Вероятно, это одна из тех минут, когда мы особенно явно чувствуем, как сильно любим друг друга.

      Папа мой, папа!.. Через пятьдесят лет после этого вечера, когда мы с тобой «кутили», тебя, 85-летнего старика, расстреляли фашисты, занявшие наш город. Ты не получил даже того трехаршинного домика, который тебе сулила Юзефа, и я не знаю, где тебя схоронили. Мне некуда прийти сказать тебе, что я живу честно, никого не обижаю, что я тружусь, и хорошие люди меня уважают… Я говорю тебе это – здесь.

      – Пора домой, – говорит папа, – а не хочется!

      Мне тоже не хочется.

      И вдруг откуда-то издалека слышен негромкий приближающийся голос:

      – Сах-х-харно мор-р-рожено!

      Этот голос я узнаю сразу, еще даже не видя, кто кричит-выкликает. Да это и не обычный выкрик всех мороженщиков – бум! бум!