Латынь оставалась языком Церкви, и римская литература была открытой книгой, которую могли читать все, кто владел основами церковного образования. До тех пор, пока священные книги Церкви, ее вероучение, закон и ритуалы были на латыни, знакомство с латинским языком было обязательным для всех священнослужителей. Эта открытая книга, однако, была книгой языческой – в том, что касается религии, которую она признавала, если не напрямую проповедовала, и еще больше в ее взгляде на жизнь с ее искренним принятием мира со всеми его радостями и удовольствиями. Так из века в век передавалось неразрешенное противоречие, присущее культурной традиции и церковной системе. По мнению наиболее строгих последователей христианства, изучение латыни должно быть жестко ограничено основами грамматики, которые позволяют освоить практическое владение языком. Любое дальнейшее изучение древних в лучшем случае будет пустой тратой времени, а в худшем – опасностью для души. Сама по себе красота латинского стиля могла представлять опасность для людей, отвернувшихся от мира сего. Святой Иероним приводит часто цитируемый рассказ о видении, в котором ангел упрекал его в том, что он цицеронианец, а не христианин. Четвертый Карфагенский собор в 398 году запретил епископам читать книги язычников. «Последователи святого Петра и его учеников, – говорил легат Лев в X веке, – не будут иметь своими учителями ни Платона, ни Вергилия, ни Теренция, ни остального философского скота». Григорий Великий был против изучения даже основ грамматики, когда писал: «Я вовсе не гнушаюсь варварской неразберихи. Я презираю правильный порядок слов и падежи, потому что считаю совершенно неуместным, чтобы слова Небесного Судии ограничивались правилами Доната». Присциана и Доната критиковали за то, что они не упоминали имя Господа – упущение, за которое также обвиняли Конституцию Соединенных Штатов и таблицу умножения! Так, Смарагд в IX веке написал грамматику с примерами, взятыми из Вульгаты, а не из «опасных» языческих авторов.
К XII веку эти проблемы остались. Гонорий Августодунский вопрошал: «Какую пользу приносят душе борьба Гектора, споры Платона, поэмы Вергилия или элегии Овидия, которые, вместе с другими подобными им, теперь скрежещут зубами в тюрьме дьявольского Вавилона под жестокой тиранией Плутона?» Даже Абеляр удивлялся: «Почему епископы и учителя Церкви не изгоняют из града Божия тех поэтов, которым Платон запретил входить в свой град земной?», а между тем «Николай, секретарь Бернарда Клервоского, воздыхает о том очаровании, которое он когда-то нашел в Цицероне и поэтах, в золотых изречениях философов и в “песнях Сирен”»[60].
Гвиберт Ножанский жалел латинских поэтов своей молодости. К ним относились с особой неприязнью, иногда причисляя их к колдунам. Так, на иллюстрациях из «Сада наслаждений» Геррады Ландсбергской четыре фигуры «поэтов или колдунов», каждого из которых сопровождал злой дух, помещены вне круга семи свободных искусств. Когда Грациан около
