Большой пожар. Владимир Санин

человек он все-таки незаурядный.

      – Очень может быть, – сухо проговорил Чупиков, сразу теряя ко мне интерес. – Желаю успеха.

      И отвернулся. Чего требовать от человека, у которого из-под венца увели невесту!

      Кивнув, прохромал мимо Чернышев, тонкие губы искривились в усмешке – это он раскланивался с Астаховым; многие поздравляли его с победой в соревновании, и Чернышев благодарил все с той же довольно неприятной усмешкой, ставящей под сомнение искренность поздравителей. Ему бы шляпу с пером и шпагу – Мефистофель! Появился и Ермишин, которого капитаны приветствовали с подчеркнутой почтительностью, старика здесь любили. Я помахал ему рукой, и он сел рядом.

      – Старею, – отдуваясь, проговорил он. – На третий этаж без лифта поднялся – чуть главный двигатель не пошел вразнос.

      – Курить надо бросать.

      – Э, я свою плантацию давно выкурил, – вздохнул Ермишин, – пустую трубку посасываю. Блокнотом запасся?

      Я с заговорщическим видом приоткрыл портфель, где лежал магнитофон.

      – С пятого ряда? – усомнился Ермишин. – Не возьмет.

      – Микрофон мощный, шепот из-за дверей улавливает.

      – Постой, так ты и меня записывал? – спохватился Ермишин. – Все словечки?

      – Словечки размагничу, – пообещал я. – Не бескорыстно, конечно, за вечер воспоминаний.

      – Ах ты, сукин сын… Ладно, помолчим.

      Председательствующий постучал по графину, совещание началось.

      А примерно через два часа Чернышев обвинил в трусости двадцать девять капитанов.

      Вообще-то, такое слово произнесено не было, но оно угадалось и вызвало всеобщее возмущение.

      Но сначала выступали другие. Гибель четырех траулеров была еще свежа в памяти, и капитаны, сменяя друг друга на трибуне, высказывали самую серьезную тревогу и сомнения: не слишком ли велика опасность обледенения для низкобортных сейнеров и СРТ в открытом море? Капитаны были опытные, а иные знаменитые, познавшие славу, их мнение много значило – и почти все они говорили о том, что осваивать новые районы лова в штормовые зимние месяцы дело хотя и на редкость перспективное, но чреватое опасными последствиями. Обледенение судов вдруг предстало коварнейшим врагом, в повадках которого еще следовало разобраться. И когда Сухотин, один из самых заслуженных капитанов, прямо предложил на зимний промысел посылать лишь большие морозильные траулеры, зал притих: что скажет начальство?

      Ситуация была щекотливая: ведь все прекрасно понимали, что именно сейнеры и СРТ «делают план», дают основную часть добычи рыбы; понимали, что снять, резко уменьшить план добычи – дело чрезвычайное и вряд ли министерство на это пойдет, но ведь и опасность обледенения – дело чрезвычайное. Словом, все притихли – предложение прозвучало, и на него следовало дать ответ.

      Вот тогда-то Чернышев и взорвал свою бомбу.

      Когда он попросил слова, зал оживился: на собраниях любят ораторов с «изюминкой», а этого добра у Чернышева, как я уже успел понять, было навалом. «Включай свою механику. – Ермишин толкнул меня локтем в бок. –