Человек в футляре. Антон Чехов

место злачно, место покойно!{80} – говорит он протяжным, скорее старушечьим, чем мужским голосом. – Научи ее, Господи, рабу твою Ксению, оправданием Твоим!{81} Ежели б не маменька любезная, быть бы мне в простых мужиках, без всякого понятия! Теперя, парень, о чем меня ни спроси, я всё понимаю: и светское писание, и божественное, и всякие молитвы, и катихизиц{82}. И живу по Писанию… Людей не забижаю, плоть содержу в чистоте и целомудрии, посты соблюдаю, кушаю во благовремении. У другого какого человека только и есть удовольствия, что водка и горлобесие{436}, а я, коли время есть, сяду в уголке и читаю книжечку. Читаю и всё плачу, плачу…

      – Чего ж ты плачешь?

      – Пишут жалостно! За иную книжечку пятачок дашь, а плачешь и стенаешь до чрезвычайности.

      – Отец твой помер? – спрашивает Птаха.

      – Не знаю, парень. Не знаю я своего родителя, нечего греха таить. Я так об себе рассуждаю, что у маменьки я был незаконнорожденное дитё. Моя маменька весь свой век при господах жили и не желали за простого мужика выйтить…

      – И на барина налетела, – усмехается Птаха.

      – Не соблюли себя, это точно. Были оне благочестивые, богобоязненные, но девства не сохранили. Оно, конечно, грех, великий грех, что и говорить, но зато, может, во мне дворянская кровь есть. Может, только по званию я мужик, а в естестве благородный господин.

      Говорит всё это «благородный господин» тихим, слащавым тенорком, морща свой узенький лобик и издавая красным, озябшим носиком скрипящие звуки. Птаха слушает, удивленно косится на него и не перестает пожимать плечами.

      Пройдя верст шесть, сотские и бродяга садятся на бугорке отдохнуть.

      – Собака и та свою кличку помнит, – бормочет Птаха. – Меня звать Андрюшка, его – Никандра, у каждого человека свое святое имя есть, и никак это имя забыть нельзя! Никак!

      – Кому какая надобность мое имя знать? – вздыхает бродяга, подпирая кулачком щеку. – И какая мне от этого польза? Ежели б мне дозволили идти, куда я хочу, а то ведь хуже теперешнего будет. Я, братцы православные, знаю закон. Теперя я бродяга, непомнящий родства, и самое большее, ежели меня в Восточную Сибирь присудят и тридцать не то сорок плетей дадут{437}, а ежели я им свое настоящее имя и звание скажу, то опять они меня в каторжную работу пошлют. Я знаю!

      – А нешто ты был в каторжной работе?

      – Был, друг милый. Четыре года с бритой головой ходил и кандалы носил.

      – За какое дело?

      – За душегубство, добрый человек! Когда я еще мальчишком был, этак годов восемнадцати, маменька моя по нечаянности барину заместо соды и кислоты мышьяку в стакан всыпали. Коробок разных в кладовой много было, перепутать не трудно…

      Бродяга вздыхает, покачивает головой и говорит:

      – Они благочестивые были, но кто их знает, чужая душа – дремучий лес! Может, по нечаянности, а может, не могли в душе своей той обиды стерпеть, что барин к себе новую слугу

80

…место злачно, место покойно! – Неточная цитата из заупокойной молитвы: «…в место светло, злачно, покойно».

81

Научи ее, Господи… оправданием Твоим! – Рефрен многих молитв: «Благословен еси, Господи, научи мя оправданием Твоим».

82

Катихизиц (катехизис) – наставительная книга, излагающая основы вероучения в виде вопросов и ответов.

436

Горлобесие – пустословие.

437

Теперя я бродяга, непомнящий родства, и самое большее, ежели меня в Восточную Сибирь присудят и тридцать не то сорок плетей дадут… – Наказание в 30–40 ударов розгами бродягам полагалось за ложное показание о своем состоянии, звании и месте жительства.