Всё хоккей. Елена Сазанович

бы никогда. Хотя она была ни уродливой, ни красивой. Она была просто никакой. И как можно полюбить ничто?

      – Проходите, вот сюда, – она широко распахнула дверь комнаты. – Это его кабинет. А я пока приготовлю кофе. Или чай?

      – Кофе. С молоком, пожалуйста.

      Она притворила дверь кабинета, и я остался один в комнате человека, которого убил. Я зябко повел плечами. И огляделся.

      Типичная комната ученого. Все стены заставлены стеллажами с толстыми книгами, из которых я наверняка не прочитал ни одной. Письменный стол, заваленный исписанными бумагами. В углу старомодный зеленый торшер. Что я здесь делаю? Это настолько далеко от моего реального, благополучного мира. Редкие пробелы на стенах были увешаны репродукциями живописных портретов. По всей видимости, это были писатели и ученые. Я узнал только Пушкина.

      Ближе к окну висел плакат. Я приблизился, чтобы получше его разглядеть и замер на месте. На плакате был изображен я. Во всей своей красе – в хоккейной форме. Я застыл в броске по воротам противника, широко размахнувшись клюшкой. Казалось, вот-вот я сделаю щелчок, и шайба улетит в неизвестность. На этом плакате было запечатлено то замечательное время, когда ни я, ни Смирнов еще не знали в какую цель в конечном итоге она попадет. Я бессмысленным взглядом уставился в свой портрет, моя рука слегка прикоснулась к плакатной клюшке, словно бы сейчас я смог изменить ход событий, исправить роковую ошибку судьбы. Словно бы у меня были силы и возможность направить удар в другую сторону.

      – Странно, что из всех вещей в кабинете, вас заинтересовал лишь этот плакат.

      От неожиданности я вздрогнул, не заметив, как вошла Смирнова. Я резко убрал руку с плаката. И повернулся к ней лицом, заслоняя свое бумажное изображение. И пробурчал что-то невнятное.

      – Ну, в общем… Удивительно, что у такого человека… В общем ученого. И вдруг этот плакат…

      – А я совсем про него забыла. Вернее, так привыкла, что не обращала внимания. И вот вы напомнили.

      Смирнова попыталась отодвинуть меня в сторону, пробираясь вплотную к плакату.

      – Его следует снять. Вы меня понимаете.

      Не дав ей рассмотреть свое сияющее изображение на плакате, я резко сорвал его со стены.

      – Я вас понимаю. Я вас очень хорошо понимаю, – я поспешно, почти лихорадочно рвал плакат на куски. Они плавно опускались на пол. Моя рваная на две части улыбка, мой рваный нос, рваные глаза и рваное тело. Словно меня линчевали. И палачом являлся никто иной, как я сам.

      Смирнова подняла с пола часть моего лица и бессмысленно вертела ее в руках.

      – Я даже не знала, кто тут сфотографирован. Но я знаю наверняка, что его любимый хоккеист. Он мог позволить себе повесить в кабинете только изображение личности, которую он высоко ценил. А вы случайно не узнали, кто это был на плакате?

      Я пожал плечами.

      – Я плохо разбираюсь в хоккее.

      – А вы мне так и не сказали, чем занимаетесь по жизни.

      – Не сказал? – я изобразил удивление. – Да, пожалуй. Ну, в общем… В общем я вольный художник.

      Я