Журнал «Парус» №85, 2020 г.. Ирина Калус

здравлений к 10-летию журнала «Парус»

      Вацлав Михальский, прозаик.

      «Парус» определяет себя как журнал литературный. И чтобы поздравить его с 10-летием существования (что по нашим временам солидный возраст), позвольте мне еще раз изложить свое «стариковское» понимание литературы. Подчеркну при этом, что сам я хотя и опубликовал немало книг, к классическому понятию литературы отношения не имею, и поэтому мои суждения – это взгляд «критика» субъективного, глядящего как бы со стороны, но, надеюсь, и он кому-то может быть полезен.

      Литературу понимают в первую очередь как художественное творчество. Эталонный образец ее – наши прозаики XIX века. Однако они писали не только художественные произведения, но и религиозные размышления (Гоголь, Достоевский), обсуждали в письмах духовные вопросы, касавшиеся литературы. Это указывает нам на то, что литература, являясь важной сферой (или уровнем) человеческой культуры, – в то же время представляет собой только часть в духовной иерархии ценностей человеческого бытия. Выше художественной литературы – уровень религиозного осмысления мира и цели нашей жизни в нем, а потому и осмысления самого явления литературы. И только тот писатель, который верно ощущает этот высший мир, способен верно (без горделивого самовозвеличивания, еретических соблазнов или оккультизма) выражать тайны мироздания с противостоянием в нем добра и зла литературно-художественными средствами. (Еще в большей мере это можно сказать о поэзии, которая говорит символами со сгущенным в них духовным смыслом – при его отсутствии это уже не поэзия, а игра в рифмы.)

      В то же время художественные средства отличаются от религиозных некоторым «импрессионизмом» (если взять сравнение из живописи), то есть своей намеренной размытостью, прикровенностью, порою увлекательной загадочностью, когда вместо четких формулировок «что такое хорошо и что такое плохо» и почему это так, используются косвенные, загадочные, интуитивно-чувственные штрихи и пятна, при этом удаленному от «полотна» на некоторое расстояние читателю-зрителю предлагается соучаствовать в понимании прикровенного смысла и делать самостоятельный вывод. Хотя обычно этот вывод у самого писателя имеется, даже если он его не вполне осознает, а тоже лишь интуитивно.

      Вот почему талантливую художественную литературу я называю «прикосновением к тайне бытия». (Этим выражением я, пытаясь в 1980-е годы писать рецензии на «перестроечные» литературные события, как-то еще в Германии охарактеризовал прозу Битова, – и оно ему понравилось; прочтя мою рецензию в «Гранях», он сказал при мне своей переводчице: «вот он правильно меня чувствует». Но, вероятно, он и сам, ощущая тайну, не стремился ее постичь полнее, ему нравилось именно собственное художественное прикосновение к ней.)

      Настоящему критику для оценки художественной литературы необходимо подниматься из нее в область философии и религии. Иначе получаются просто ремесленные пересказы с раздачей пинков и пряников, или с включением критика в авторскую психологическую игру интеллектуальных ассоциаций (как в моем случае с Битовым). Хотя и человеческое религиозное мировоззрение – это тоже всего лишь «прикосновение к тайне» бытия, но всё-таки уже на уровне данного нам Откровения свыше. И за такое дополнение художественная литература должна быть талантливым критикам благодарна, они придают ей завершение в виде «духовной надстройки».

      Именно в четком взгляде сверху я вижу большую заслугу «высокой» литературно-критической публицистики русской эмиграции – в работах знаменитых философов и церковных авторов, которые более проницательно осмыслили русскую классику XIX века (чего не могло быть в советском литературоведении)… Становится очевидно, что даже эта классика – это не «наше всё», а только часть его, «прикосновение к тайне», не во всем верное, но существующее в неразрывной связи с разгадкой тайны (иначе бы и прикасаться было не к чему).

      Мне запомнились слова архимандрита Константина (Зайцева) о Пушкине, отметившего: «при всей гениальной его проницательности и чуткости некая укороченность перспективы: мистическая природа явлений, раскрывающаяся только на далеких горизонтах, от него сокрыта». С другой стороны, быть может, прозрение поэтом религиозной перспективы, если бы он перестал видеть вершину бытия в своей «наркотической» поэзии («я памятник воздвиг себе нерукотворный») и увидел бы ее исток в высших сферах, от которых он получил свой дар медиума, – это могло бы если не убить, то обеднить волнующую художественную гениальность Александра Сергеевича. Возможно, именно так Гоголю в конце жизни открылся взгляд «сверху» на его «Мертвые души» и на всё предыдущее его творчество, которое он бескомпромиссно взвесил и нашел «легким» в сравнении с жизненным Божиим заданием себе.

      Как уже говорил в «Парусе» раньше, я веду к тому, что не могу воспринимать увлекательный мир литературного творчества как самодостаточный, – хотя именно так большинство его насельников понимают свое участие в т.н. «литературном процессе». (В 1990-е годы у меня была еще и возможность общения с такой профессиональной писательской средой; вероятно, отсюда частично происходит и мой «литературный»