Сухой овраг. Отречение. Алиса Клима

его может только Ларионов, подписав мораторий на казнь. Вы поможете нам?

      Пруст выглядел озадаченным.

      – Да, дело серьезное, – вздохнул он и тоже выпил наливки. – Нам придется все рассказать Кузьмичу.

      Вера бросила на доктора тревожный взгляд.

      – Дело в том, что, если вы сами получите распоряжение, Грязлов этого вам не простит. Это должен быть один из них. Я уверен, Кузьмич прикроет, – сказал Пруст.

      – А если нет?

      – А если нет, то придется уповать только на то, что Ларионов поправится раньше, чем неприятности настигнут и вас. В любом случае вы рискуете. Вы это понимаете? – спросил он, глядя Вере прямо в глаза, поверх очков.

      При мыслях о Грязлове Вере стало страшно.

      – Но убийства этой невинной женщины нельзя допустить! – прошептала она сквозь слезы.

      Пруст покачал головой в знак понимания.

      – Вы хорошая девушка, – вымолвил он. – Я бы хотел, чтобы у вас все сложилось.

      Вера не слышала его слов.

      – Так давайте позовем Кузьмича – время не терпит, – сказала она и пошла к двери.

      – Только один вопрос, прежде чем войдет Кузьмич, – вдруг остановил ее Пруст. – Вы Вера? – спросил он просто.

      Вера застыла, бросила взгляд на Пруста и потом решительно вышла. Пруст понял, что был прав.

      Кузьмич выслушал все, как всегда, спокойно, почесывая лоб.

      – Кузьмич, – сказала в конце Вера. – Ты можешь отказаться по долгу службы. Но знай одно: Фролова невиновна. И Ларионов должен знать о расстреле в его лагере. Пусть он сам решит, что делать.

      Кузьмич пожал плечами.

      – А чего ж не доложить?

      – Иди! – воскликнула Вера. – И еще скажи… нет, ступай. И молчи, что я тут!

      Кузьмич взял шапку и побрел к Ларионову. Вера подумала, как прекрасен был Кузьмич. Без игры, создания значимости своей он просто согласился, в сущности, положить свою голову на плаху. Так просто, как многие простые русские солдаты всегда и в бой шли, много не раздумывая, не обсуждая тонкости дела и возможные последствия, а потому, что это был естественный образ их жизни и мышления.

      Ларионов не спал. У изголовья его горела керосинка. Свет падал на левую, неповрежденную сторону его лица, и Кузьмичу казалось, что Ларионов совсем не изменился.

      – Кузьмич, зачем приехал? Я же просил не ездить каждый день без дела, – сказал он медленно и приглушенно. Ему было больно говорить из-за подвижности лицевых мышц. Морфин последние пару дней стали колоть меньше и реже, чтобы не вызвать зависимости, и он чувствовал боль при каждом движении.

      По тому, как мялся Кузьмич, стоя у кровати, Ларионов почувствовал, что дело было.

      – Что там за шум у Пруста? – спросил он, стараясь разглядеть Кузьмича, но не в силах повернуть голову.

      – Да тут вот какое дело, Григорий Александрович, – процедил Кузьмич. – Вы уж делайте, как знаете, да только Анисью, значить, Фролову из Новосибирска приказали за поджог к стенке поставить. Утром расстреляют.

      Ларионов в порыве дернулся, но не смог шевельнуться.

      – Грязлов? – спросил он.

      Кузьмич