Капитанская дочка. Александр Пушкин

пожаловать; честь и место, милости просим». Собеседники потеснились. Я молча сел на краю стола. Сосед мой, молодой казак, стройный и красивый, налил мне стакан простого вина, до которого я не коснулся. С любопытством стал я рассматривать сборище. Пугачев на первом месте сидел, облокотясь на стол и подпирая черную бороду своим широким кулаком. Черты лица его, правильные и довольно приятные, не изъявляли ничего свирепого. Он часто обращался к человеку лет пятидесяти, называя его то графом, то Тимофеичем, а иногда величая его дядюшкою. Все обходились между собою как товарищи и не оказывали никакого особенного предпочтения своему предводителю. Разговор шел об утреннем приступе, об успехе возмущения и о будущих действиях. Каждый хвастал, предлагал свои мнения и свободно оспоривал Пугачева. И на сем-то странном военном совете решено было идти к Оренбургу: движение дерзкое, и которое чуть было не увенчалось бедственным успехом! Поход был объявлен к завтрашнему дню. «Ну, братцы, – сказал Пугачев, – затянем-ка на сон грядущий мою любимую песенку. Чумаков! начинай!» Сосед мой затянул тонким голоском заунывную бурлацкую песню, и все подхватили хором:

               Не шуми, мати зеленая дубровушка,

      Не мешай мне доброму молодцу думу думати.

      Что заутра мне доброму молодцу в допрос идти

      Перед грозного судью, самого царя.

      Еще станет государь-царь меня спрашивать:

      Ты скажи, скажи, детинушка крестьянский сын,

      Уж как с кем ты воровал, с кем разбой держал,

      Еще много ли с тобой было товарищей?

      Я скажу тебе, надежа православный царь,

      Всее правду скажу тебе, всю истину,

      Что товарищей у меня было четверо:

      Еще первый мой товарищ темная ночь,

      А второй мой товарищ булатный нож,

      А как третий-то товарищ, то мой добрый конь,

      А четвертый мой товарищ, то тугой лук,

      Что рассыльщики мои, то калены стрелы.

      Что возговорит надежа православный царь:

      Исполать тебе, детинушка крестьянский сын,

      Что умел ты воровать, умел ответ держать!

      Я за то тебя, детинушка, пожалую

      Середи поля хоромами высокими,

      Что двумя ли столбами с перекладиной.

      Невозможно рассказать, какое действие произвела на меня эта простонародная песня про виселицу, распеваемая людьми, обреченными виселице. Их грозные лица, стройные голоса, унылое выражение, которое придавали они словам и без того выразительным, – все потрясало меня каким-то пиитическим ужасом.

      Гости выпили еще по стакану, встали из-за стола и простились с Пугачевым. Я хотел за ними последовать, но Пугачев сказал мне: «Сиди; я хочу с тобою переговорить». Мы остались глаз на глаз.

      Несколько минут продолжалось обоюдное наше молчание. Пугачев смотрел на меня пристально, изредка прищуривая левый глаз с удивительным выражением плутовства и насмешливости. Наконец он засмеялся, и с такою непритворной