Мягкая ткань. Книга 2. Сукно. Борис Минаев

подходящим мужем, то есть непризывным – он был вдовец, с ребенком, он не подходил ни под какую категорию ратников, да и кроме того, ей искренне казалось, что раз она солдатка и однажды уже пережила смерть мужа, то вторично такого с ней просто не может быть, по всем законам. Но в том-то и дело, что она ошибалась, и теперь только это поняла, верней, ей это доходчиво объяснил полицейский чин Афанасий Петрович – что ребенка Матвею Савченкову есть теперь кому оставить, а вместе с тем никаким мужем он ей не является и прав не имеет, а что до ее вторичной беды, что, мол, одного уже похоронила, так на то была ее добрая воля, никто ее не неволил и в дом к Матвею не гнал…

      Она увидела его хищный взгляд и все поняла.

      – Так где Матвей-то? – спокойно и как-то лениво спросил он.

      – В городе.

      – В городе? – удивился он. – Ух ты, какой быстрый… Ну ладно, я тогда еще зайду. Передай.

      Но больше всего она испугалась не священника, не полицейского, а самого Матвея – когда он, впервые увидев команду, не стал ничего ждать, никого спрашивать, накинул верхнюю одежду и задами ушел. Исчез в лес. Такого она, конечно, не ожидала. Он ничего не сказал, ни о чем не предупредил. Его не было до темноты. Она сидела в горнице, чистила картошку и не знала, что делать.

      Может быть, он совсем ушел в город, навсегда?

      Или что-то с ним случилось?

      Возможно, подумала она, это от неожиданности.

      Но история повторялась. Команда приходила теперь часто, забирали одного-двух, большую толпу людей гнать в солдаты как-то они боялись, особенно поначалу, старались притвориться, что все как обычно, все как всегда, но ратников не хватало, ратников требовали все больше, поэтому дело дошло до вдовцов с детьми, то есть до Матвея Горелого.

      Осенью (это был ноябрь) Матвей надолго убежал в лес.

      Афанасий Петрович знал, что он где-то здесь. Что это его дезертирство когда-нибудь кончится. Но ему не хотелось хватать Матвея. Тащить его на веревке. Заковывать в кандалы или что-то такое вот, ужасное. Ему хотелось, чтобы Матрена сама поняла, что муж он негодный, что трусит подло, что вместо него гонят на смерть других мужиков, чтобы поняла – и выгнала, и осталась одна, и тогда он уже за ней присмотрит.

      Поэтому он приходил, садился и долго смотрел по сторонам. Или ей в глаза.

      Эти минуты для Матрены были особенно мучительны. Один сидел в подполе, другой вот тут, в зале, сидел и не уходил, со своими сапогами и револьвером.

      – Может, чаю выпьете, Афанасий Петрович? – спрашивала она.

      Он отказывался. Смотрел. Рассматривал. Ухмылялся нагло.

      – Ну нет его… – говорила Матрена, стыдливо потупившись. – Ну что я могу?

      – Куда ж ты его дела, а? – хохотал полицейский чин. – Может, под юбку? Можно посмотреть?

      Когда команда уходила, Матвей снова возвращался в дом.

      Что делать со всем этим, Матрена не знала. Уговаривать его уйти на войну она не могла. Сами слова застревали у нее на губах. Пусть так, пусть так, шептала она ночью, плача.

      В самый первый раз, когда