Сапоги. Паша Гусев

ичего не сказал. «Громых! Будых! Громых! Будых!» – гремел здоровенными сапогами щуплый и хромой Валерка. Шли на работу молча.

      Там всё как обычно. Собрались у бытовки, разложили мужиков по косточкам, баб – по чужим кроватям. Что-то важное смешали с брехнёй, а за пустое галдели до вечера. И по домам. Зима, делать нечего…

      А ночью Валерка преставился. Долговязый мужик стоял и, покачивая головой, смотрел, как дорогу чистят к его другу. Мильяныч, старый и слеповатый, ухватившись за подоконник, поднялся со своей постели и, прищурившись, следил за суетой возле дома покойника.

      Собрали, в гроб уложили. Под ним кот Васька бедовый, надоел до безобразия. Бабки его гонят, а он круги нарезает и снова под гроб ныряет, спит там возле рыжего тазика с водой. Плюнули, оставили прохиндея.

      По дому народ ходил, заглядывал везде. Что нажил Валерка? А ничего. Искали что-нибудь ценное, эдакое, чтобы потом обсудить да поохать: мол, жил мужик скромно, а у него-то, оказывается, вон что есть! А на деле – ничего. Сапоги только. Много их вдоль стенки стоит: большие и маленькие, синие и чёрные, тёплые и дырявые. Всё, что за жизнь он истоптал, стоит как летопись, как биография.