Цель поэзии. Статьи, рецензии, заметки, выступления. Алексей Алёхин

на котором нам его подают. Тот и другое могут быть и впрямь превосходны. Но все ж, согласимся, они не должны подменять собою, если продолжить гастрономическую параллель, собственно куска говядины (не говоря уж о том, что когда хозяйка слишком много говорит о гарнире и сервировке, невольно закрадывается сомнение: а хорош ли бифштекс?).

      О наличие «мяса» в предлагаемой кухне – чуть ниже. А пока – об увлечении гарнирами.

      Явление это в нашем веке не новое. В русской поэзии оно менее чем за столетие пережило по крайней мере три заметных пика.

      Первый – во времена футуристов с их эпатажем и рассчитанными на скандал концертами. Второй – в поэзии 60-х, к которой так и приклеился ярлык «эстрадной». И наконец, нынешний авангардистски-концептуалистский виток. И всякий раз на первых порах вся эта театрализация выглядела и ярко, и освежающе, и захватывающе – а затем скучновато и как-то слишком уж по-коммерчески деловито.

      Думается, у этого спорадического увлечения зрелищной, игровой стороной поэтического дела есть вполне объективные причины.

      Первая – потребность в рекламе, в привлечении к себе внимания, что вполне естественно для входящего в литературу нового поэтического поколения.

      Вторая видится в искреннем заблуждении – в несколько упрощенном, примитивном понимании бахтинского тезиса об игровом начале в искусстве. Искусство, разумеется, в некотором смысле игра – а именно в том, что оно отлично от реальной жизни, что оно как бы понарошку. Но отнюдь не в том, что это легкое, незамысловатое и не требующее особых усилий занятие вроде детских игр. И даже в театральном смысле слова подлинное искусство вовсе не любительский спектакль, затеваемый ради интеллектуального времяпрепровождения, но тот, о котором Пастернак писал:

      Когда строку диктует чувство,

      Оно на сцену шлет раба,

      И тут кончается искусство,

      И дышат почва и судьба.

      Третья причина, увы, совсем обидная и прозаическая: в авангардном и концептуалистском гарнире проще замаскировать свою творческую беспомощность. Ведь занятный и зрелищный «перформанс», как это теперь называется, все же куда легче придумать и изобразить, чем написать одну хорошую поэтическую строчку.

      Вот тут и встает вопрос о «мясе»: о поэтическом тексте – том единственном, что на протяжении вот уже тысячелетий только и остается от поэтов. Ведь даже от греческих рапсодов – а их искусство было и вправду синкретическим – если и сохранилось что, то чудом уцелевшие строки да обросшие легендами воспоминания.

      Давайте говорить откровенно. Что остается от приговских виршей за вычетом легенды об их несметном количестве и образа эстрадного шута, то есть – в книге? В лучшем случае – снабженная косноязычными «предуведомлениями» смесь средней руки ирониста с эпигоном обэриутов. К худшим же вполне применимо высказывание Мандельштама по адресу Алексея Крученых: «…есть же на свете просто ерунда»!

      Творения