Михаил Салтыков-Щедрин. Его жизнь и литературная деятельность. С. Н. Кривенко

играй: пускай терзанье

      Наполнит душу мне тоской;

      Моя любовь живет страданьем

      И страшен ей покой!

Наш век (1844)

      В наш странный век все грустью поражает.

      Немудрено: привыкли мы встречать

      Работой каждый день; все налагает

      Нам на душу особую печать,

      Мы жить спешим. Без цели, без значенья

      Жизнь тянется, проходит день за днем —

      Куда, к чему? Не знаем мы о том.

      Вся наша жизнь есть смутный род сомненья.

      Мы в тяжкий сон живем погружены.

      Как скучно все: младенческие грезы

      Какой-то тайной грустию полны,

      И шутка как-то сказана сквозь слезы!

      И лира наша вслед за жизнью веет

      Ужасной пустотою: тяжело!

      Усталый ум безвременно коснеет,

      И чувство в нем молчит, усыплено.

      Что ж в жизни есть веселого? Невольно

      Немая скорбь на душу набежит

      И тень сомненья сердце омрачит…

      Нет, право, жить и грустно, да и больно!..

      Меланхолическое настроение автора, грусть и вопросы, зачем жизнь идет так печально и что этому причиной, – слышатся определенно и звучат искренностью и глубиною. Тогдашняя жизнь действительно мало представляла отрадного и изобиловала тяжелыми картинами бесправия и произвола. Для этого не надо было долго жить и далеко ходить, а достаточно было видеть одно крепостное право. Но вы чувствуете, что настроение это не отдает разочарованием, которое заставляет складывать руки, не похоже также и на бесплодную меланхолию, а, напротив, в нем слышится уже нота действенной любви (“моя любовь живет страданьем и страшен ей покой!”), которая потом все ярче и ярче разгоралась и не потухала до самых последних его дней. Стихи писать он скоро перестал, – потому ли, что они ему не давались, или что самая форма не соответствовала складу его ума, – но настроение осталось, и мысль продолжала работать в том же направлении.

      “Еще в стенах лицея, – говорит г-н Скабичевский, – Салтыков оставил свои мечты сделаться вторым Пушкиным. Впоследствии он даже не любил, когда кто-либо напоминал ему о стихотворных грехах его молодости, краснея, хмурясь при этом случае и стараясь всячески замять разговор. Однажды он высказал даже о поэтах парадокс, что все они, по его мнению, сумасшедшие люди. “Помилуйте, – объяснял он, – разве это не сумасшествие, по целым часам ломать голову, чтобы живую, естественную человеческую речь втискивать, во что бы то ни стало, в размеренные рифмованные строчки! Это все равно, что кто-нибудь вздумал бы вдруг ходить не иначе, как по разостланной веревочке, да непременно еще на каждом шагу приседая”. “Конечно, – добавляет г-н Скабичевский, – это была не больше как одна из сатирических гипербол великого юмориста, потому что на самом деле он был тонкий знаток и ценитель хороших стихов, и Некрасов постоянно ему одному из первых читал свои новые стихотворения”.

      Ко времени, о котором мы говорим, относятся несколько строк А. Я. Головачевой о Салтыкове-лицеисте в ее литературных “Воспоминаниях”: “…я видела его в начале сороковых годов в доме М. Я. Языкова. Он и тогда не отличался веселым выражением лица. Его большие серые глаза сурово