Хроники Птицелова. Марина Клейн

к призрачному видению, оно окажется статуей, возведенной за время моего сна. Мало ли что успело произойти? Может, на нас напали троеградские войска и какой-то паренек, пожертвовав собой, на этом самом месте заслонил от пуль детей. Или он просто стоял напротив подъезда с книжкой, а в это время на него сверху упали обломки космического корабля – и насмерть: печальная причастность к освоению страной космоса. Или мой дом успел побыть оплотом сверхактивных студентов, впоследствии свершивших революцию в деле образования, и им установили такой вот памятник.

      Но это оказался ты. Не каменный, вполне живой. Увидев меня, ты опустил книжку в потертой голубой обложке и приветственно кивнул.

      – Убери, пожалуйста, туман, – попросила я.

      – Не нравится? – Ты улыбнулся, словно туман и впрямь был твоей затеей и ты мог мгновенно ее прекратить.

      – Создает впечатление, что это все сон.

      – Так это же хорошо. Значит, мы можем делать все что угодно.

      – Мы и так можем делать все что угодно. Не помню, где я это читала, но человек свободен лишь тогда, когда делает глупости. Мы с тобой свободны, значит, должны делать их по определению.

      Ты на секунду задумался.

      – Свобода – понятие относительное, – сказал ты. – Нас не связывает то, что обычно связывает большинство людей, но есть ведь другие ограничения. И меня, и тебя что-то тяготит. Да и стены имеют двоякое назначение, хотим мы того или нет. Они держат нас в безопасности, но не позволяют выйти за их пределы, если вдруг захочется.

      – Это еще надо, чтобы захотелось, – откликнулась я.

      – Верно. Но согласись, один этот факт ограничивает свободу. Так что туман – в самый раз. Можно считать, что стены растворились в нем. Мы – всюду и нигде. На какое-то время.

      – Ладно, уговорил. Просто я спала все это время, и мне не очень нравится, что я как будто продолжаю спать.

      – Но ведь с момента нашей встречи прошло два дня? – Твои брови удивленно приподнялись. – Почти три.

      – Я могу очень долго спать. Это все из-за коридоров.

      Мы побрели сквозь молочную белизну, болтая обо всем на свете, кроме нас самих. Разговор о пользе тумана был единственным, затрагивающим наши печальные судьбы. То есть, вернее сказать, жизни, а не судьбы; понятно, что наше нынешнее существование прискорбно, потому что мы понесли тяжелые потери и с немалым трудом поднимаемся с колен, не вполне уверенные в том, что полученные раны не были смертельными. А вот какая нас ждет судьба, мы, конечно, тогда знать не могли, соответственно, говорить об этом – тоже.

      Очень скоро такие туманные прогулки стали для нас ритуалом. Туман обязательным условием не являлся. Они перестали быть туманными довольно скоро.

      Это случилось на третью или четвертую нашу прогулку. Все блуждания до нее проходили в тумане – не то была такая погода, не то это ты колдовал. Но потом я снова надолго уснула, и когда выбрела из коридоров прямиком на улицу, где стоял ты с бледно-голубой книгой в руках, ты вздрогнул,