Смех и горе. Николай Лесков

наши барышни считали обязанностью держаться неземными созданьями и кушали очень мало, а потому генеральша только и могла отрезать от индюка одно крылышко. Это крылышко какая-то из девиц подержала в руках, покусала и бросила на тарелку. Затем лакей доложил, что карета готова, и чопорные гости стали собираться. Но тут произошла престранная история, впервые поколебавшая мое высокое понятие о генеральшах.

      Петр Иванов явился с огромными счетами, начал выкладывать за теплоту и за светлоту и вдруг потребовал за жареного индюка семнадцать с полтиной (конечно на ассигнации).

      Генеральша так и вскипела.

      – Чту ты, чту ты! Да где же это за индюка семнадцать с полтиной? Этак и за границей не дерут.

      – Нам, сударыня, заграница не указ; мы свой расчет держим.

      – Да мы твоей индюшки и не съели: ты сам видишь, я одно крылышко от неё отломила.

      – Как вам угодно, – отвечал Петр Иванов, – только я ее теперь никому подать не могу. Как у нас русский двор, то мы, сударыня, только целое подаем, особенно ремонтерам, потому как это господа завсегда строгие.

      – Ах, какой же ты мошенник! – закричала генеральша.

      Петр Иванов просил его не порочить.

      – Нет, скажите Бога ради, мошенник он или нет? – обратилась генеральша заискивающим тоном к моей матери.

      Мать промолчала, а Петр Иванов положил на стол счеты и вышел.

      – Я не заплачэ, – решила генеральша, – ни за что не заплачу, – но тут же и спасовала, потому что вошедший лакей объявил, что Петр Иванов не выпускает его с вещами к карете.

      – Ах, боже мой, разве это же можно? – засуетилась генеральша.

      – Торговаться вперед надо, – отвечал ей поучительно Борис.

      – Но, мой друг, пойди, уговори его. Вы позволите?

      Мать позволила, Борис пошел, долго кричал и вернулся с тем, что менее пятнадцати рублей не берет.

      – Скажите, что же мне делать? – засуетилась снова генеральша.

      Мать моя, зевая и закрывая рот рукою, отвечала генеральше по-французски, что надо заплатить, и добавила, что с одного ее кузена на Кавказе какие-то казаки на постоялом дворе потребовали пять рублей за пять яиц и, когда тот не хотел платить, заперли его на дворе.

      – Неужели это может быть и со мною? – воскликнула генеральша и, заливаясь слезами, начала упрашивать Петра Иванова об уступке, но Петр Иванов из пятнадцати рублей не уступил ни одной копейки, и деньги эти ему были заплачены; генеральша, негодующая и заплаканная, стала прощаться, проклиная Русь, о которой я слышал за границей одни нежные вздохи.

      – Возьмите же по крайней мере с собою этого индюка: он вам пригодится, – сказала моя мать генеральше.

      Растерянная генеральша с радостию согласилась.

      – Да, да, – заговорила она, – конечно, жаркое пригодится.

      И с этим ее превосходительство, остановив за руку Петра Иванова, который хотел уносить индюка, сказала ему:

      – Позволь, позволь, батюшка: ты деньги получил, а индюк мой. Дай мне сахарной бумаги, чтобы