Дыхание озера. Мэрилин Робинсон

ночной рубашки.

      – Я почти не видела ее после того, как она вышла замуж, – пояснила Сильви.

      – Тогда расскажи нам о ее свадьбе, – попросила Люсиль.

      – О… Все прошло очень скромно. Она была в кружевном сарафане и соломенной шляпке, а в руках держала букет маргариток. Церемонию устроили только для того, чтобы угодить матери. Они уже зарегистрировали брак где‑то в Неваде.

      – Почему в Неваде?

      – Ну, ваш отец был оттуда.

      – Какой он был?

      Сильви пожала плечами.

      – Высокий. Довольно симпатичный. Но ужасно тихий. Думаю, он отличался застенчивостью.

      – А кем он работал?

      – Он много ездил. Кажется, продавал какое‑то сельскохозяйственное оборудование. Или инструменты. Я его никогда не видела, кроме того единственного дня. Вы знаете, где он сейчас?

      – Нет, – ответила я.

      Мы с Люсиль вспомнили день, когда Бернис принесла маме толстое письмо. «От Реджинальда Стоуна», – сказала тогда соседка, постучав лавандового цвета ногтем по обратному адресу. Мама налила ей кофе и села у стола, рассеянно теребя отклеившийся уголок почтовой марки, пока Бернис шепотом рассказывала скандальную историю развала семьи и последующего примирения какой‑то официантки, давней подруги самой Бернис. Видимо поняв, что письмо так и не будет вскрыто при ней, соседка наконец ушла, а когда за ней закрылась дверь, Хелен порвала конверт на четыре части и выкинула в мусор. Взглянув на нас, словно вдруг вспомнив о нашем присутствии, она, предваряя вопросы, сказала: «Так будет лучше». Вот и все, что мы знали об отце.

      Я хорошо помнила мамино лицо в тот момент – испуганное от внезапного осознания, что мы за ней наблюдаем. Тогда, наверное, я испытывала только любопытство, хотя, пожалуй, взгляд я запомнила потому, что Хелен искала во мне признаки чего‑то большего, чем любопытство. Более того, я теперь вспоминаю тот момент с некоторым удивлением (разрывая письмо, мама не испытывала ни сомнений, ни страсти, ни колебаний, ни поспешности) и с огорчением (это было единственное письмо, и других больше не приходило – ни от него самого, ни о нем), а то и со злостью (предположительно он был нашим отцом и, возможно, хотел бы знать, что с нами стало, или даже вмешаться). Иногда мне кажется, что с возрастом мне все лучше удавалось демонстрировать Хелен именно то выражение, которого она, кажется ожидала. Но, разумеется, она смотрела в лицо, которого я не помню. Лицо, напоминающее мое не больше, чем лицо Сильви напоминало мамино. Наверное, даже меньше, потому что, глядя на Сильви, я все чаще и чаще вспоминала маму. Они действительно были настолько похожи очертаниями щек и подбородка, текстурой волос, что Сильви начала понемногу размывать воспоминания о Хелен, а потом и заменять ее. Вскоре именно Сильви глядела на меня с испугом в воспоминаниях, где ей было не место. И все чаще именно этой Сильви из воспоминаний я демонстрировала обиженный вид, прекрасно зная, что настоящая Сильви не могла знать о том письме.

      Что видела тетя, когда думала о моей маме? Девочку с косичками, девочку с веснушчатыми плечами, которая любила