Рождение шедевра. Илья Сергеевич Черноволов

движениям плавность, очевидно, делая над этим определённые усилия, ибо эта самая плавностью была ему столь же неподвластна, сколь и не свойственна.

      – Бежим, Сенечка, уже бежим! – нараспев отвечала супругу Анна Ивановна, и шепотом добавила уже мне, – идём, Костенька, слышишь, кипятится аки чайник.

      Спустя минуту из гостиной в прихожую, суетясь и на ходу одевая верхнюю одежду, вышли трое. Анна Ивановна, верная и любящая супруга Арсения Викторовича, служанка Поля, как ее ласково называла Анна Ивановна по доброте своего наивного и нежного сердца, и я, также накидывая поношенную шубу.

      – Ну всё, друзья, не жду! Бегу вниз, а вы догоняйте. – отворив дверь, Арсений Викторович нырнул в подъезд и добавил оттуда – Время, Нюточка, Время!

      – Ах, мы сейчас также молоды, как ты, Костенька, точно ты! – любуясь на себя в зеркало и обратившись ко мне, горячо заметила Анна Ивановна.

      – Верю, дорогая моя, верю, и нисколько не спорю. Но правда же, засиделись… А ведь говорил же, напоминал он нам, и не раз, что, мол, сидите, родня, пора бы уже и чай допивать.

      – Успеется, – махнула рукой Анна Ивановна, – беги, догоняй, проси ждать.

      В городе жила зима. Жила уже второй месяц. Во всю вступив в права, она щедро сыпала белые хлопья, добросовестно исполняя таким образом свои обязанности. Извозчик, нанятый к известному часу, уже и сам покрытий белыми крупицами зимы, бодрил лошадей в упряжке.

      – Родные мои, залезай, скорее, залезай! – высунулся из кареты Арсений Викторович и держа в руке картуз махал задержавшимся.

      Карета тронулась. Плывя по снежной колее, она то и дело освещалась жёлтым светом фонарей, которые словно провожали ехавших и тоскливо смотрели им в след. На опустевших улицах фонари были единственными сторожами ночи, единственными, кто по какой-то, независимой от них причине, не мог оставить пост и бежать, освещать вечно тёмные уголки города. Вечер их оживлял, перерождал. И он же вероломно напоминал им об и их участи.

      – Арсений Викторович, вы, батюшка, сам не свой. – обратился я к старику.

      – Много ли ты понимаешь, голубчик. Это же событие! Таковых случайностей не происходит, чтобы вот так, спустя полвека… – не докончив фразы, Арсений Викторович закрыл глаза в каком-то странном внутреннем увлечении и, очевидно, погрузился в воспоминания.

      – Ишь как! А ты говоришь, переживает, – кивая на мужа, обратилась ко мне Анна Ивановна, – Ну да Господь с ним, расчувствовался на старости лет. Чувства, говорю, Сенечка, старый ты стал! – добавила она, повысив голос и лукаво глядя на меня.

      Арсений Викторович окинул взглядом попутчиков, улыбнулся и театрально кивнул.

      – Пусть так!

2.

      Ранним утром я получил записку от посыльного из дома Вереховских. Старик, по своему обыкновению, в сердцах писал о насущем, о службе, о непонятных одному ему причинах ссоры между адъютантом Каркаровым и писарем Борисовым, о нагрянувшей на город непогоде и пр. и пр. Другими словами, писал он о том, о чем мы чуть ли ни каждую неделю распылялись с ним за вечернем чаем – он после посещения врача, а я после службы, забегая к старикам по как-то само собой установившемуся обычаю. Читая, я с первых слов догадался: то, что сподвигло Арсения Викторовича взяться за письмо, следует искать ближе к заключению, а то и вовсе в «P.S.».

      И действительно, в завершении своих горячих чувств и негодования повседневностью бытия, старик писал:

      «Ах да, милый мой Константин Ильич! Память рабская едва не подвела! Да ничего, нарочно бы, ради такого – не грех было бы и отдельное письмо написать да тебя уведомить. Завтра вечером, в семнадцать часов, все бросай, проси на службе, умоляй – не знаю ничего, а быть должен у нас! Анна Ивановна накормит, это уж не сомневайся, хочешь не хочешь, а какие пироги будут, Господь помилуй!..... Ах, да что же я, вольнодумец старый, снова не о том! Завтра едем в театр! Дают… а впрочем, что дают – узнаешь у нас, за чаем, а может, и того, сохраню в секрете, дабы был эффект! Всё! Обратного не шли, не жду.»

      Решительно я не имел права отказаться, как не имел и особых занятий, чтобы было чем крыть. Семья Вереховских была мне почти что родная. Говоря «почти», я имею ввиду их бескорыстное и открытое радушие, с каким они, бездетные, приняли меня в свой дом, когда мне было семь лет. Отца своего я не помнил и не знал, а мать, хрупкая и сердечная женщина, умерла от чахотки, неожиданно для всех. Вдобавок у нее была падучая, о чем я узнал после, от Анны Ивановны, грустными глазами смотревшей на меня и через силу, но с чувством какого-то неназванного долга, рассказывающей о моей покойной матушке, которой та приходилась родной теткой. Арсений Викторович же был мне и отцом и наставником, хотя последнее определение никогда не звучало между нами. Удивительная и на первый взгляд определенная открытость, широта души и жестов его странным образом сочетались с внезапно находящей серьезностью, задумчивостью и молчаливостью, которые, по моим ощущениям, являлись призраками возможной тоски по чему-то несказанному, невыраженному и спрятанному глубоко в его добром сердце.

      Вереховские занялись моим воспитанием, обучением и вследствие наступившего взросления моего