Овцебык. Николай Лесков

посмотрел на него пристально и с выражением какого-то удовольствия проговорил:

      – А ты спроси лучше, давно ли я что-нибудь ел.

      – Ну-у!

      – Четвертого дня вечером калач в Севске съел.

      – В Севске?

      Овцебык утвердительно махнул рукой.

      – А ты чего был в Севске?

      – Проходом шел.

      – Да где же это тебя носило?

      Овцебык остановил вилку, которою таскал в рот огромные куски зраз, опять пристально посмотрел на Челновского и, не отвечая на его вопрос, сказал:

      – Аль ты нынче табак нюхал?

      – Как табак нюхал?

      Челновский и я расхохотались странному вопросу.

      – Так.

      – Да говори, милый зверь!

      – Что язык-то у тебя свербит нынче.

      – Да как же не спросить? Ведь целый месяц пропадал.

      – Пропадал? – повторил Овцебык. – Я, брат, не пропаду, а пропаду, так не задаром.

      – Проповедничество нас заело! – отозвался ко мне Челновский. – «Охота смертная, а участь горькая!» На торжищах и стогнах проповедовать в наш просвещенный век не дозволяется; в попы мы не можем идти, чтобы не прикоснуться жене, аки сосуду змеину, а в монахи идти тоже что-то мешает. Но уж что именно такое тут мешает – про то не знаю.

      – И хорошо, что не знаешь.

      – Отчего же хорошо? Чем больше знать, тем лучше.

      – Поди сам в монахи, так и узнаешь.

      – А ты не хочешь послужить человечеству своим опытом?

      – Чужой опыт, брат, – пустое дело, – сказал оригинал, встав из-за стола и обтирая себе салфеткой целое лицо, покрывшееся потом от усердствования за обедом. Положив салфетку, он отправился в переднюю и достал там из своего пальто маленькую глиняную трубочку с черным обгрызанным чубучком и ситцевый кисетик; набил трубку, кисет положил в карман штанов и направился снова к передней.

      – Кури здесь, – сказал ему Челновский.

      – Расчихаетесь неравно. Головы заболят.

      Овцебык стоял и улыбался. Я никогда не встречал человека, который бы так улыбался, как Богословский. Лицо его оставалось совершенно спокойным; ни одна черта не двигалась, и в глазах оставалось глубокое, грустное выражение, а между тем вы видели, что эти глаза смеются, и смеются самым добрым смехом, каким русский человек иногда потешается над самим собою и над своею недолею.

      – Новый Диоген! – сказал Челновский вслед вышедшему Овцебыку, – все людей евангельских ищет.

      Мы закурили сигары и, улегшись на своих кроватях, толковали о различных человеческих странностях, приходивших нам в голову по поводу странностей Василия Петровича. Через четверть часа вошел и Василий Петрович. Он поставил свою трубочку на пол у печки, сел в ногах у Челновского и, почесав правою рукою левое плечо, сказал вполголоса:

      – Кондиций искал.

      – Когда? – спросил его Челновский.

      – Да вот теперь.

      – У кого ж ты искал?

      – По дороге.

      Челновский опять засмеялся; но Овцебык не обращал на это никакого внимания.

      – Ну, и что ж бог дал? – спросил его Челновский.

      – Нет