Бренная любовь. Элизабет Хэнд

и литий, а к осени выписали, и я вернулся на учебу в Андовер. Лекарства отбили мне желание убить братца и заодно начисто уничтожили мою тягу к рисованию. Мне не нужно было облекать эту мысль в слова, я и так знал, что навсегда утратил дар – то единственное, что давало мне возможность думать, будто я не зря живу на белом свете.

      Потом я много лет стоял на учете у психиатра. С появлением новых препаратов и более изощренных диагностических инструментов удалось установить истинную причину моей болезни: сезонное биполярное расстройство с обострением в весенний и осенний периоды, так мне сказали врачи. Весной мою гипоманию смиряли легкие нормотимики; с приближением беспощадной зимы, когда с мира слетали покровы, и я видел – вернее, думал, что вижу, – мир подлинный, и чувствовал, как где-то в мозгу, за глазными яблоками, дрожат странные создания, подобно молниям ищущие землю, – я вынужден был переходить на более тяжелые антидепрессанты. Обратный переход начинался в апреле, когда березы вокруг Золотой рощи подергивались зеленым маревом молодой листвы, и оно порхало вокруг меня, будто выискивая уязвимые места и норовя забраться под кожу. В эти месяцы Саймон и врачи без конца напоминали мне ни в коем случае не экспериментировать с дозировками.

      Ред предательски им вторил.

      – Может, когда-нибудь и прекратим прием, Вэл, – говорил он всякий раз, когда я бесился по этому поводу, на неделю или месяц приезжая домой из школы (а позже – просто откуда-нибудь, куда меня занесло). – Когда станешь постарше. А сейчас нельзя.

      Его слова противоречили всем заверениям врачей: антидепрессанты, мол, со мной навсегда. Пожизненный прием. Пожизненное заключение.

      Шли годы. Препараты и дозировки то и дело менялись. Было несколько весн, когда я завязывал с антидепрессантами, и Ред всякий раз каким-то чудом находил меня в буйном помешательстве на улицах Вашингтона и Нью-Йорка, Лондона и Сан-Франциско, увозил в Золотую рощу и там приводил в чувство. Однажды меня арестовали в деревенском баре Южной Каролины и на три месяца посадили в тюрьму за тяжкие увечья, которые я нанес человеку при помощи бильярдного кия. В другой раз я во время очередного запоя по случаю Хэллоуина едва не покончил с собой в Новом Орлеане. Ред спасал меня вновь и вновь.

      Я старался не помышлять о рисовании и не вспоминать Вернораксию, подобно тому как нормальный человек избегает мыслей о смерти. Когда я видел Золотую рощу в последний раз, тисы спилили, и из желтых пней сочился прозрачный розоватый сок. Прошло еще несколько лет, началось новое столетие. Мне было тридцать, я проедал остатки дедова состояния и работал театральным художником в маленьких экспериментальных театрах Лондона и Нью-Йорка. У меня не было постоянного места жительства и настоящих друзей, но временами я встречался с девушками и купил себе дорогой мотоцикл. Что случилось с моими альбомами, я так и не узнал.

      Часть 2. Лондонские парни

      В Лондон он всегда ехал в том трепетном предвкушении, какое испытывает любовник, возвращаясь после долгой разлуки к своей госпоже…

Лоренс