Семь жизней одного меня. Как я не стал философом. Геннадий Вениаминович Кумохин

ва, и «Конную армию» Бабеля. А из поэзии Незвала, Тувима, Неруду, и, разумеется, наших: Пастернака, Ахматову, Цветаеву.

      Я буквально роскошествовал, рассматривая прекрасно изданные книги на итальянском или французском языках с цветными иллюстрациями живописных полотен.

      Но первым делом, приходя в Ленинку, я заказывал литературу по философии. И я сделал для себя немало открытий.

      Оказалось, что Карл Маркс далеко не всегда был тем бородатым сердитым классиком, которого мы привыкли видеть на его портретах. В молодости он глубоко занимался философией, изучал классическую немецкую философию, критиковал метафизический материализм, увлекался младогегельянскими идеями.

      Некоторые его работы не вполне укладывались в прокрустово ложе отечественных теоретиков марксизма, поэтому их попросту не включали в собрания сочинений, которые выходили в Советском Союзе многомиллионными тиражами.

      И только в 1956 году в стране была издана книга «Из ранних произведений», в которой впервые были напечатаны «Экономико-философские рукописи 1844 года». В этих рукописях классик предстал романтическим молодым человеком, размышляющим о гуманизме и свободном развитии личности.

      Как и во всяком несвободном обществе, задавленном цензурой, дискуссии у нас могли разворачиваться не о том, к примеру, какой меры свободы достоин человек, а лишь о том, как следует понимать то или иное место Святого Писания, то есть, пардон, положения марксизма-ленинизма.

      Однако, обнаружилась, по крайней мере, одна лакуна, которую не успели описать наши классики.

      Такой «терра инкогнита» оказалась эстетика.

      Если раньше у нас в стране почти за двадцать лет не было издано ни одной работы на эту тему, а тут будто прорвало. Все хотели высказаться об эстетике, даже те, кто по роду своих занятий более склонны были писать доносы на своих коллег, а не статьи в толстые журналы.

      Весьма актуальным был вопрос: существовало ли прекрасное (читай, эстетическое) в природе до появления человека.

      Благо, у классиков марксизма-ленинизма на эту тему ничего не было сказано.

      Умами моих современников, особенно из числа студентов прочно завладели передовые мыслители из числа «шестидесятников».

      В начале второго курса у нас ввели факультативный предмет по эстетическому воспитанию, то есть, курс не обязательный для посещения, но на который скоро в аудитории уже перестало хватать мест.

      Кроме лекций по эстетике, на которые валом валили все девчонки из нашего общежития, подобный ажиотаж вызывали разве только концерты Высоцкого, пару раз выступавшего в нашем институте.

      Поскольку я уже достаточно хорошо знал, что представляют собой институтские курсы гуманитарных наук, я не сразу заявился на лекцию по эстетике.

      Аудитория, которая по совместительству служила в дни вечеров и танцевальным залом, была переполнена. Мне досталось место в самом конце зала, за колонной, так что я с трудом мог видеть лектора.

      Лекция по эстетике

      Преподавателя звали Алексеев Семен Павлович. Это был человек лет под шестьдесят, среднего роста, коренастый. У него был могучий лоб мыслителя и каштановые, еще не седые волосы, зачесанные назад невысокой волной.

      Тогда, во времена официального атеизма, я сравнивал его про себя с библейским богом, или, по крайней мере с одним из его пророков.

      Я обратил внимание, как хорошо выглядит его яркий, со вкусом подобранный галстук в сочетании с темным костюмом и белоснежной рубашкой. Он говорил очень спокойно, негромким, высоковатым голосом, тщательно обдумывая формулировки.

      По мере того, как он говорил, предубеждение, с которым я пришел на эту лекцию, незаметно рассеялось, и я слушал философа со все возрастающим интересом. Как будто ничего особенного он и не произносил, но эти простые, казалось бы, слова звучали разительным диссонансом, к той абракадабре, которой пичкали нас на других лекциях по так называемым общественным наукам.

      После лекции, я нарушил свое не писаное правило никогда не высовываться и подошел к преподавателю с первым пришедшим мне на ум вопросом.

      – Скажите, – спросил я, – Вы остановились на искусстве Византии, как на примере расцвета народного духа и его энергии, так, кажется, я понял?

      Он кивнул головой и посмотрел на меня внимательно и как будто заинтересованно.

      – А между тем, в большинстве книг, которые я прочел, в качестве основной причины развития искусства указывается на классовый состав Византийского общества. Нет ли здесь противоречия с Вашими словами?

      – Видите ли,– ответил тот, немного помедлив, – наше искусствоведение все еще не может расстаться с вульгарно-социологическим толкованием законов искусства. В таких работах все выводится из борьбы классов, а между тем, дело обстоит гораздо сложнее. И расцвет искусства, так же, как его упадок, нельзя объяснить просто государственным устройством. Это, конечно, вульгаризация идей Энгельса.

      – Да,– подхватил эту мысль я, не зная еще, что такая манера ведения разговора