Кризис налогового государства. Социология империализмов. Йозеф Алоиз Шумпетер

новое и которые, в том числе и в финансовом отношении, всегда представляют собой кризисы тех или иных старых методов, проявляется вся плодотворность этой точки зрения: как в каузальном значении – поскольку процессы в сфере государственных финансов являются важным элементом комплекса причин всякого изменения, – так и в симптоматическом – поскольку все, что происходит, накладывает свой отпечаток на финансовое хозяйство. Несмотря на все оговорки, которые всегда можно сделать в таких случаях, здесь, пожалуй, имеет смысл говорить о специфическом фактическом материале, о специфическом круге проблем, специфическом ракурсе рассмотрения, короче, о некоей особенной области: финансовой социологии, от которой много можно ожидать.

      Из этих ракурсов рассмотрения, развитие которых по большей части все еще зависит от воли богов, нас прежде всего интересует один: рассмотрение государства, его сущности, его форм, его судеб с финансовой точки зрения. Результатом этого рассмотрения является выражение «налоговое государство». Тому, что с достаточной ясностью им обозначается, посвящены нижеследующие исследования.

      III. Кризис доменного хозяйства на исходе Средневековья

      Современное налоговое государство, вопрос о «кризисе» которого ставится сегодня, само выросло из кризиса своего предшественника, феодального союза. Оно, как известно, – по крайней мере в Германии и Австрии, материалом которых мы в основном намерены ограничиться, – не является ни непосредственным продолжением, ни воспроизведением в смысле реставрации или «культурного заимствования» античного налогового государства[4], а коренится в весьма своеобразных отношениях между империей и территориальными монархиями в XIV–XVI веках. Историю возникновения налогового государства можно описать в нескольких словах[5].

      Его [это государство] создало веление времени. Монарх XIV–XV веков не был безусловным хозяином земель своей страны, каковым он стал после Тридцатилетней войны. Сословия, прежде всего различные категории дворянства, в меньшей степени духовенство, в еще меньшей степени городское бюргерство и в последнюю очередь, особенно в Тироле и Восточной Фрисландии, то, что еще сохранилось от свободного крестьянства, занимали по отношению к монарху прочное положение, обладая собственной властью и собственным правом; положение, которое, по сути, было равноценно его собственному статусу, основывалось на, по сути, тех же самых санкциях и складывалось, по сути, из тех же самых элементов. Статус монарха также представлял собой сумму герцогских, графских, фогтских, ленных, помещичьих и тому подобных прав, как и положение прочих землевладельцев и обладателей иммунитета. Сюзерен, стало быть, отличался от них только градуально, как primus inter pares, и это лишь постепенно затенялось тем фактом, что его феодальная и прочая зависимость от императора и империи все более ослабевала, тогда как основывавшееся на отдельных титулах подчинение ему территориальных

4

Хотя, например, Луйо Брентано утверждает, что современная хозяйственная жизнь (благодаря византийскому посредничеству) находится в непрерывной взаимосвязи с античной и может быть понята только исходя из нее, что даже германское помещичье землевладение можно объяснить лишь по образцу римского латифундизма, см: Brentano L. Die byzantinische Volkswirtschaft. Ein Kapitel aus Vorlesungen über Wirtschaftsgeschichte // Sonderabdruck aus Schmollers Jahrbuch. Jg. 41. Hуае 2. München; Leipzig: Duncker und

Humblot, 1917. S. 569–614. Здесь, несомненно, – это можно сказать, не отвергая идею полностью, – налицо сильная переоценка действительно перенимаемой раз за разом фразеологии. Хотя аналогии достаточно ясные, они, однако, доказывают лишь то, что одни и те же причины имеют одни и те же следствия. См. также: Rambaud A. L’empire grec au dixième siècle. Paris: A. Franck, 1870; Chalandon F. Essai Sur Le Règne D’alexis Ier Comnène (1081–1118). Paris: A. Picard et fils, 1900; Bussell F. W. The Roman Empire. Vol. 1–2. London: Longmans, Green, and Co., 1910.

5

Каждое из этих слов спорно. Заслуга книги Зандера «Феодальное государство и буржуазный строй» (Sander P. Feudalstaat und bür-gerliche Verfassung: Ein Versuch über das Grundproblem der deutschen Verfassungsgeschichte. Berlin: A. Bath, 1906) состоит в том, что в ней продемонстрировано, что облака неясности, собравшиеся над историей германского государственного устройства, лишь отчасти объясняются самой сутью дела, то есть ощутимой бедностью материала и зачастую нечеткими очертаниями предметов, а отчасти являются следствием отсутствия адекватного понятийного аппарата. А это последнее несчастье, в свою очередь, вызвано – и это понимал уже Зандер – не только тем, что историки (в том числе и историки права) зачастую с недостаточной тщательностью подходят к образованию юридических понятий, а прежде всего тем, что они либо вообще используют исключительно юридические понятия, либо используют нужные им понятия в их юридической формулировке. Но юридические понятия как таковые не годятся для осмысления исторических процессов, в особенности для (а здесь речь идет именно об этом) сравнительной характеристики типов исторически данных – точнее, извлекаемых из истории – состояний. Ведь они являются порождениями определенных правовых систем, а следовательно, определенных социальных ситуаций и соответствующей им юриспруденции, а вне этой среды утрачивают свой истинный смысл, но в этом отношении нас вводит в заблуждение тот факт, что имена, в которых выражаются понятия, по большей части сохраняются более поздними эпохами.

Поэтому историки, в том числе историки государственного устройства, когда речь идет об исчерпывающем осмыслении и понятийном конструировании социальных (в том числе связанных с государственным устройством) состояний, а не о специфически юридических вопросах, должны обращаться не к юриспруденции, а к социологии, в которой нет таких «обусловленных правовой системой» понятий, а кроме того, ее собственные понятия служат не юридическим, а сугубо теоретическим целям. Таким образом, для юридических понятий совершенно справедливо ставшее стереотипом предостережение историков о том, что недопустимо «проецировать» подходы, рожденные одним временем, на какое-либо другое время, в частности современные понятия – на Средневековье. Поэтому нечто истинное содержится даже в утверждении Еллинека (Jellinek G. Allgemeine Staatslehre. Berlin: O. Häring, 1900. S. 446), что из явлений далеко отстоящих друг от друга эпох нельзя вывести общие государственно-правовые понятия. Однако его не следует понимать – как это, несомненно, нередко происходит – в том смысле, что не бывает никаких – например, экономических или социологических – понятий, способных выжить в любом (или во множестве различных) историческом климате. Если бы это было так, то невозможно было бы не только никакое сравнение, но и никакое научное исследование в поле человеческого действия и страдания.

Тем не менее то немногое, что мы хотим сказать, можно было бы назвать communis opinio, в том числе и истории права, особенно если мы откажемся от использования понятия государства. В том, что касается фактов, на которых мы основываемся, можно было бы сослаться на длинный ряд разномастных авторитетов от Гегеля до Гирке, Бруннера, не исключая исторического социолога Шмоллера, и почти на столь же длинный список в том, что касается их толкования по большинству пунктов. Именно поэтому уже здесь следует вспомнить о важнейшем авторитете, который с особенной энергией, отчасти оглядываясь на господствовавшие ранее в науке воззрения, отстаивает противоположную точку зрения, – это Г. фон Белов. Его книга «Германское государство в Средние века» (Below G. von. Der deutsche Staat des Mittelalters. Leipzig: Quelle und Meyer, 1914) посвящена в первую очередь доказательству тезиса, выдвигавшегося автором во всех его работах, согласно которому средневековое государство было государством в нашем смысле, его право представляло собой «публичное» право, а идея публично-правового союза подданных никогда полностью не умирала. Если это означает, что «частноправовая» интерпретация форм средневекового устройства неосуществима и что, в частности, невозможно полностью удовлетворительное выведение верховного суверенитета из сеньориальной власти, то, с точки зрения, отстаиваемой в тексте, это, разумеется, – и данное обстоятельство следует категорически подчеркнуть – не вызывает возражений. Но если автор желает доказать обратное, то, пренебрегая точкой зрения, которую ранее отстаивал Зандер, он, как представляется, терпит неудачу. Он начинает (S. 107) с признания, что при обсуждении таких проблем необходима понятийная ясность, и это весьма радостно слышать из уст историка. Однако ему, кажется, в этой материи незнаком какой-либо иной способ образования понятий, кроме юридического, что странным образом противоречит его благому намерению (S. 109) включить в свое изложение «все формообразующие элементы нашего столетия», – точно так же, как исторический антитеоретический ригоризм, в котором фон Белов так часто признавался, едва ли совместим с характерной для него – и действительно противоречащей такому ригоризму – тенденцией к реабилитации Средневековья или с его выдержанной в духе современной газетной политики критикой Оттона I. Впрочем, излагаемые им факты едва ли могут быть кому-либо неизвестными. А его интерпретация представляет собой социологическую проблему, в решение которой он едва ли внес что-то существенное, во всяком случае куда меньше, чем столь остро критикуемый им Зандер.