Бэзил и Джозефина. Фрэнсис Скотт Фицджеральд

отправился было своей дорогой, но остановился, достал носовой платок, бросил его Альберту, в полном смысле слова распустившему нюни, и заспешил прочь от этой жуткой сцены – проулками, задворками, лишь бы оставить позади свое преступление. Через полчаса он обогнул дом Джо Шуновера, постучался у заднего крыльца и попросил кухарку доложить о его приходе.

      – Что такое? – удивился Джо.

      – Я еще дома не был. Подрался с Альбертом Муром.

      – Ну ты даешь. Он очки снял?

      – Нет, а что?

      – За избиение очкарика можно в колонию загреметь. Слышь, мы, вообще-то, сейчас обедаем.

      Бэзил уныло сидел в переулке на каком-то ящике, пока не прибежал Джо с новостями, достойными близких сумерек.

      – Насчет игр на поцелуи – не знаю. Мама говорит, это глупости.

      Перед Бэзилом еще маячил призрак исправительной колонии.

      – Хоть бы она заболела, – рассеянно пробормотал он.

      – Не смей так говорить про мою маму!

      – А я что? Я хочу сказать – хоть бы ее сестра заболела, – спохватился Бэзил, – тогда бы твоя мама уехала к ней.

      – Да я не против, – задумался Джо, – только чтоб не сильно.

      – А в самом деле, нельзя позвонить твоей маме и сказать, что у нее сестра заболела?

      – Ее сестра в Тонаванде живет. Если что – прислала бы телеграмму.

      – Айда к Толстяку Палмеру – договоримся насчет телеграммы.

      Сын квартального дворника, Толстяк Палмер, несколькими годами старше их, был рассыльным на почте; он курил и сквернословил. Доставлять фальшивую телеграмму он наотрез отказался, но за четвертак согласился раздобыть чистый бланк и поручить доставку одной из младших сестренок. Деньги на бочку, авансом.

      – Постараюсь достать, – задумчиво сказал Бэзил.

      Они поджидали его у многоквартирного дома, до которого было несколько кварталов ходу. Бэзил отсутствовал минут десять, а потом вышел с мученическим видом, раскрыл ладонь, где лежал четвертак, и присел на край тротуара, поджав губы и жестом попросив, чтобы его не трогали.

      – Откуда деньги, Бэзил?

      – От моей тетки, – с трудом выдавил он и добавил: – За яйцо.

      – Да ты что?

      – За сырое яйцо.

      – Ты яйцами приторговываешь? – стал допытываться Толстяк Палмер. – Послушай, я знаю, где можно доставать…

      Бэзил застонал:

      – Мне пришлось выпить сырое яйцо. Она помешана на здоровом питании.

      – Шальные деньги как с куста, – поразился Толстяк. – Я этих яиц выпил…

      – Заткнись! – взмолился Бэзил, но было уже поздно.

      Яйцо не пошло впрок – оно было тут же принесено в жертву любви.

II

      На бланке Бэзил написал:

      Заболела но не сильно выезжай немедленно любящая сестра.

      К четырем часам Бэзил еще не забыл, что у него, строго говоря, есть родители, но они уже остались далеко в прошлом. Кроме того, он знал, что согрешил, и, пока брел по аллее, безостановочно повторял молитву, надеясь получить в этой жизни прощение за очки