Две жизни. Том II. Части III-IV. Конкордия Антарова

приказал мне чувствовать себя хозяином во время этого обеда в беседке и подавать пример своим дорогим гостям.

      Никито несколько раз напоминал мне некоторые эпизоды из моей далёкой детской жизни. Я их ясно представлял и всё чётче отдавал себе отчёт, как бесконечно многим я обязан брату Николаю и как мало я знал и видел истинный образ своего брата в той человеческой форме, которую так любил.

      Мне представлялось, что брат Николай знает о моём счастье сейчас. И у меня не было горечи, что его нет со мной. У меня было одно желание: передать ему сегодня мой привет любви, привет благодарности брата-сына за всё то, что для меня сделал брат-отец.

      – Дай врагу своему и его семье полное прощение сегодня, и ты сослужишь брату своему и его будущей семье великую, вековую службу, – сказал мне Иллофиллион.

      – Неужели всё в жизни людей так крепко связано, Иллофиллион? – спросил я.

      – О да! Ты только ещё вступаешь на тот путь, где начинают понимать высшие законы, а они-то и есть единственные законы движения Вселенной: закономерность и целесообразность – о них запомни.

      Наш лёгкий обед закончился быстро, и мы направились в мою комнату к моему дорогому птенчику, который тоже – по терминологии леди Бердран – начинал превращаться из гадкого утёнка в прекрасную, царственную птицу.

      Глава 6. Франциск и карлики. Моё новое отношение к вещам и людям

      Не успел я войти в свою комнату, как очутился в буквальном смысле слова в объятиях моего павлинчика. Сегодня я в нём окончательно увидел уже не птенца, а молодую сильную птицу, обещавшую сделаться неоспоримой красавицей. В первый раз за всё время своей жизни со мною мой белый друг не нуждался в моей помощи, чтобы вспрыгнуть ко мне на плечо. Раскрыв крылья, он охватил ими мою голову и тёрся своей головкой о мою щёку. Я даже ошалел от такого неожиданно бурного привета и представлял собой довольно комичную фигуру, когда голова моя исчезла в павлиньих перьях и слышен был только мой смех да смех моих друзей, потешавшихся над Лёвушкой с павлином вместо головы.

      Успокоившись, мой павлин по приказанию Иллофиллиона учился отдавать поклон каждому из моих гостей, за что получал сладкий хлеб, большим любителем которого он был. Наконец, вдоволь накормленный и напоенный, он снова взобрался мне на плечо, и мы вышли по направлению к лесу.

      Через долину, где было ещё жарко, я перенёс птицу на плече, но вес её был уже солиден, и в лесу я спустил её на землю. Павлин бежал рядом со мной, что теперь для него уже не составляло никакого труда. Но сегодня я подмечал в моём воспитаннике что-то новое, чего раньше не видел в нём. Мне казалось, что в павлине появилось нечто духовное, от его головы и тех мест, где начинались крылья, словно исходил какой-то трепещущий свет. Да и в глазах его, как мне чудилось, пробилось новое, осмысленное, почти человеческое выражение.

      – Какое же имя ты дашь своему воспитаннику? – спросил меня Зейхед. – Уже пора, чтобы он привыкал слышать своё имя.

      – Мне и