Африканский самурай. Крейг Шрив

было вполне в духе Валиньяно, но ему хватало и умения читать людей на месте, чтобы предложить то, что их больше всего заинтересует.

      У меня сдавило грудь, словно воздух в легких вдруг сменился льдом. На мгновение мне захотелось что-нибудь сказать, но я не знал что. Что я мог сказать? В этом зале я был единственным, кто не обладал никакой властью. За мной не стояли ни церковь, как за Валиньяно и Органтино, ни сильный клан, как за Нобунагой и Ранмару. Меня угнали из деревни, от моего народа, разлучили с теми, кто мог мне помочь, и заставили рассчитывать лишь на благоволение и богатство тех, кто при первой же возможности был готов обменять меня на что-нибудь более ценное.

      Как бы зол я ни был на Валиньяно, еще больше я злился на себя за то, что так глупо просчитался, определяя свое место в жизни. Я служил Валиньяно и церкви долго и усердно, а они взамен хорошо обращались со мной, но я так и не стал одним из них. Собственность – только и всего. Все, что было мне близко, осталось на улицах африканской деревни или в доках Индии.

      Я стоял твердо, сохраняя непроницаемое выражение лица. Что-то говорить или делать не имело смысла. Всего лишь нескольких слов оказалось достаточно, чтобы продать меня снова.

      Часть II

      Замок Адзути

      Кому не ведомо, что плотью жертвуют, чтобы воздать за доброту, а жизнью – ради дружбы и моральных обязательств?

Из пьесы театра но «Томоэ»

      Глава 8

      Когда работорговцы напали на нашу деревню, моего отца не было дома.

      Ребенком я проводил бо́льшую часть дня в непроглядной темноте пещер, выламывая куски камня из стен и складывая их в разложенные у моих ног мешки. Пыль разъедала легкие, и о том, что рядом трудятся и другие мальчишки, мне напоминал только их кашель. Парни постарше вытаскивали камни из пещеры и раскалывали на части в поисках прожилков железа, а пару раз в день они спускались обратно и приносили лепешки и жидкую похлебку, есть которые нам приходилось на ощупь.

      Я был сильнее многих старших мальчишек, хотя еще не достиг возраста обрезания. После многочасовой работы мы поднимались наверх, разминая негнущиеся и кровоточащие пальцы, и подставляли лица солнцу, пока не переставали щуриться. Если добыча была богатой, взрослые разводили посреди деревни огромный костер, плавили железо в печи, потом давали ему остыть и ковали разные вещи – инструменты, украшения, оружие. Все это мы отдавали заезжим арабам или индийцам в обмен на одежду и зерно, а иногда мужчины набивали столько мешков, сколько могли увезти их мулы и лошади, и уезжали на несколько дней торговать с другими племенами, жившими по соседству, а иногда и дальше.

      Мой отец был одним из таких торговцев и часто привозил из поездок невероятные рассказы о городах с высокими глинобитными башнями, о рынках, ломящихся от чужеземных товаров, о царях и царицах, владевших несметными богатствами, носивших золотые цепочки от уха до носа и украшавших свои пальцы рубинами и изумрудами размером с жука. Он рассказывал о библиотеках