Испанский стыд. Грей

аша героиня относилась как к чему-то вроде ожившей мебели, и, как вы поняли, ничуть не испытывала по сему вопросу никаких сантиментов). Шагала она, раскачиваясь точно метроном, к Pagani Zonda, которых только три на весь мир, – неприлично дорогому, футуристически уродливому и кобальтовому, точно хмарь над Бискайским заливом зимой, спорткару. Собственно, сегодня Зонда подходила к ее туфлям от Jada Dubai, инкрустированным сапфирами, на этом все. Она, конечно, собиралась надеть что-то удобное, местное, Маноло Бланик, например, но чего уж мелочиться?

      И вроде бы ей стоило тянуть за собой арробы вины, которые должна испытывать любая богатая женщина (как и любая бедная), но вдоль ее икр струился белый шелк, нет, вовсе не как флаг капитуляции, а иссиня-молочный, аристократический, не подумайте, это другое. Она вышла из Дворца Мира с гордо поднятой головой и ничуть не стыдилась, проходя свидетельницей по делу бывшего мужа, ставшего (уже после, долго после) диктатором в новой конгломерации, транзитной ресурсной зоне, после развала Евросоюза, с территорией чуть меньше, чем Лихтенштейн, но гораздо, гораздо больше, нежели княжество Монако. И ничуть не конфузилась, что вышла замуж за этого старпера (А какой, собственно, оставался выбор?), а после бросила. И уж тем более никакие угрызения ее не мучили касательно того, что последний умер в одиночестве на кровати Людовика XIV в бункере. Без нее. Становиться Евой Браун она никогда не собиралась.

      Касательно режимов: в их род затесалось семейство Франко, а точнее: очень дальнее родство с Педро Фернандесом де Кастро, от которого и происходила мать Франсиско. В общем, женщины никогда ни в чем не виноваты, признайте это. И если будущий сын Марибель вдруг решит заняться чем-то таким и добьется успеха, а затем неизбежного краха, ведь так всегда и происходит, – совеститься она не станет.

      Режимы расцветают и рушатся. Правители умирают. Но диктаторами не рождаются. Как и стервами. Ни к числу первых (ведь развелись они “до того как”, – тут главное успеть вовремя сойти с корабля и отправиться на бал), ни к числу вторых она себя не относила. Как и к психопатам. Однако однажды обратилась к психотерапевту и довела того самого до слез. Разумеется, на этом курс (из пяти скучнейших бесед по часу, на которые приходилось прилетать в Лондон) завершился, а выйдя из кабинета вслед за выскочившим оттуда специалистом (окончившим Кардифф и Гарвард), она порекомендовала его секретарше другого психотерапевта (менее слезливого, истеричного и в целом нервного). Он вам поможет, сказала Марибель, Hasta la vista. No me lo agradezcas [Аста ла виста. Но ме ло аградэзскас], добавила она на испанском. И ушла. Уходить она умела.

      Являться, впрочем, тоже. Вот и сейчас ворвалась в знойное мадридское утро будто закончившееся в холодильнике, но столь желанное молоко Santa Gadea, за которым ты специально побежал в какой-нибудь Аметллер Ориджин, только для того, чтобы добавить его в кофе, потому что так захотелось.

      “Dolce Vita, dolce gusto” – понятие, между прочим, состоит из вполне простых, доступных и осязаемых вещей.

      Она шла будто Клеопатра, выскользнувшая змеей из омолаживающей ванны, как Эджбетта Баттори, посетившая – в прямом смысле – кровавую баню, как Мата Хари, прибывшая шпионить в Мадрид, но еще более уверенно, пружинисто и хлестко, как пощечина девственницы незнакомцу, осмелившемуся пощупать ту в трамвае, и, разумеется, Марибель тут ждал успех, а никак не провал. Нет, она вовсе не девица Бонда, не шпионка, не танцовщица, не царица, а просто уверенная в себе женщина.