Иисус Неизвестный. Дмитрий Мережковский

ему было лет 14, и, следовательно, он мог быть очевидцем того, что происходило тогда в Иерусалиме и в доме матери.

      Есть у него, в рассказе о Гефсиманской ночи, одно, как будто ненужное, не поучительное, а только описательное, «воспоминание»: «некий отрок, завернувшись по нагому телу покрывалом – (sindon, четырехугольный кусок полотна, вроде нашей простыни) – следовал за Ним (Иисусом), и воины схватили его. Но он, оставив покрывало, нагой, убежал от них» (14, 51–52). По очень тоже древнему сказанию, этот неизвестный отрок – не кто иной, как сам Иоанн-Марк.[110] Черточку эту, ему одному дорогую, незабвенную, вставил он в рассказ, как художник пишет в углу картины: Ipse fecit: «Сам писал».

      В той быстроте – «раньше сделал, чем подумал», – с какой четырнадцатилетний мальчик вскочил ночью, может быть, прямо с постели, – не спал, слушал, что происходит в доме, – и, завернувшись по нагому телу в простыню, побежал за учениками, тайком, крадучись, из Иерусалима в Гефсиманию, чтобы видеть и слышать все до конца, – в этой быстроте как будто уже слышится будущее Марково-Петрово «тотчас» – задыхающийся бег любви к Нему, к Нему одному, к Господу.

      X

      Эти-то воспоминания очевидца и вспыхнули в Марке, с новою, чудною живостью, через 40 лет, в Риме, когда он слушал Петра. Что это действительно так, подтверждается и очень древним, от II века, свидетельством Канона Муратори (Canon Muratori): «в ином же Марк, и сам участвовал и, как оно было, так и записал. Aliquid tamen interfuit et ita posuit.[111] Если виденное и слышанное Петром Марк передал нам с такою, никогда не превзойденною, живостью, то, может быть, потому что и сам кое-что видел и слышал.[112]

      Марку, в словесной «мелкой живописи» (миньятюре), кажется, нет равного. Что же это такое? Чудо искусства, как у Гомера и Данте, если не большее, потому что внезапное, – как и откуда взялось, неизвестно: Симона-рыбака немногим грамотней Марк, «толмач», даже по-гречески пишущий плохо; или, в самом деле, это «продиктовано Духом Святым», как на органных клавишах разыграно? Нет, ни то, ни другое, а естественное чудо любви: незабвенно помнящий, потому что бесконечно любящий. Святого святой очевидец. А если так, то можно сказать: другого подобного свидетеля мы не имеем ни об одном лице во всемирной истории.

      XI

      Марку, так же как всем слишком правдивым людям, не посчастливилось.

      Кажется иногда, что первого Евангелиста недолюбливает Церковь и только за древность уважает нехотя. В до-каноническом, до-церковном порядке Евангелий, по древнейшему кодексу Cantabrigiensis D, Марк, а значит, и стоящий за ним Верховный Апостол Петр, поставлены на последнее место: Матфей, Иоанн, Лука, Марк. А в порядке позднейшем, каноническом, Марк, хотя и переставлен на второе, как будто более почетное, место, но это, может быть, еще хуже: здесь маленького Марка спрятали между большими, Матфеем и Лукою, слишком смелого – за осторожного Матфея, слишком острого – за мягкого Луку, да исцеляет «врач возлюбленный» раны-укусы Маркова Льва. В этом-то темном углу и простоял

110

Zahn, 205.

111

Zahn, 248–249.

112

Сколько у Марка этих, как будто ненужных, выпавших у Матфея и Луки, только очевидцу незабвенно-памятных черточек. Как Господь, сжалившись сначала над прокаженным, исцеляет его, а потом «обрядным», сильным, почти грубым, движением «отталкивает», «выбрасывает», из толпы «чистых», хотя уже исцеленного, но все еще, по Закону, «нечистого»; как молча «окидывает взором» толпу фарисеев, «гневаясь», и, в то же время, «скорбя», «жалея»; как обнимает дитя, должно быть, посадив его к себе на колени; как слепой в Иерихоне, куда зовет его Иисус, быстрым движением, скидывает верхнюю одежду, вскакивает и подходит к Нему (не подбегает, а подходит, потому что все еще – слепой); как ослик Иерусалимского Вшествия привязан снаружи дома к дверям; как женщины, идучи ко гробу Господню, в утренних сумерках, боязливо шепчутся. Вот из таких-то черточек и возникает целый зрительный образ, живое лицо Иисуса-Человека. – Р. Wernie, I.c., 59.

Целые картины иногда рисуются у Марка одним, как бы случайно брошенным, словом. Так, об иудейском надгробном плаче с бряцанием кимвалов, в доме начальника Капернаумской синагоги (5, 38) звукоподражательное αλαλάξοντες, где сливается человеческий плач со звуком бряцающей меди; или для Петра и Андрея, закидывающих на Геннисаретском озере, с обеих сторон лодки, большую, круглую, сеть: αμφιβάλλοντες; (I, 16), – просто «закидывающих», – не сказано даже «сеть», потому что всякий рыбак знает, что здесь речь идет о сетях. В этом рыбачьем, как бы теплою рыбною водою Геннисаретского летнего озера пахнущем, слове слышится живой голос Петра сквозь голос Марка. – Fahn, 246. – Dalman, Orte und Wege Jesu, 1924, S. 144. – Lagrange, Marc, 18.