Александр Первый. Дмитрий Мережковский

по городу, попадет в тайную полицию – и поминай Сверчка как звали…

      Голицын прислушался. Он знал, что Сверчок – арзамасское прозвище Пушкина. Вместе с Тургеневым и Вяземским случалось ему не раз хлопотать у дядюшки за ссыльного коллежского секретаря Пушкина.

      – Слышали, князь? – обратился к нему Вяземский.

      – Нет. Какое письмо?

      – А вот какое, – зашептал ему Тургенев на ухо знаменитые строки, которые так часто повторял, что затвердил их наизусть: – «ты хочешь знать, что я делаю. Беру уроки чистого афеизма. Система не столь утешительная, как обыкновенно думают, но, к несчастью, более всего правдоподобная».

      – Ну, посудите сами, князь, неужели за такой вздор…

      – Да ты где живешь, братец, на луне, что ли? – опять загорячился Вяземский: – будто не знаешь, что нынче в России за какой угодно вздор…

      – Ну, не ворчи, полно, не буду… А Сверчок-то, говорят, опять в пух проигрался?

      – Мало ли врут? Вот распустили намедни слух, будто застрелился…

      – Ну, нет, не застрелился, – усмехнулся Тургенев, – словечко-то его помнишь: «Только бы жить!» Кто другой, а Пушкин, небось, не застрелится…

      Подошел хозяин, Дмитрий Львович Нарышкин; одетый по-старинному, в пудре, в чулках и башмаках с красными каблучками – настоящий маркиз Людовика XV; иногда судорога дергала лицо его, так что он язык высовывал, точно поддразнивал; но все же величествен, как старый петух, хотя и с продолбленной головой, а шагающий с важностью.

      – А ваш-то пострел Пушкин опять пресмешные стишки сочинил, слышали? – сказал он, присоединяясь к собеседникам.

      – А ну-ка, ну? – залюбопытствовал Тургенев и подставил ухо с жадностью.

      По знаку Дмитрия Львовича головы сблизились, и он прошептал с игривой улыбкой прошлого века:

      Свобод хотели вы, – свободы вам даны:

      Из узких сделали широкие штаны.

      – Да это не Пушкина! – рассмеялся Вяземский. – Сказал бы я вам стишки, да боюсь, не прогневались бы, ваше высокопревосходительство: уж очень вольные…

      – Ничего, ничего, говори, князь, – ободрил его Дмитрий Львович. – Я вольные стишки люблю. Ведь и мы, сударь, небось, в наше время наизусть Баркова[5] знали…

      Глядя на портрет государя с таким вольномысленным видом, как будто делал революцию, Вяземский прочел:

      Воспитанный под барабаном,

      Наш… был бравым капитаном.

      Под Аустерлицем он бежал,

      В двенадцатом году – дрожал;

      Зато был фрунтовой профессор,

      Но фрунт герою надоел;

      Теперь коллежский он асессор

      По части иностранных дел.[6]

      Нарышкин тихонько захлопал в ладоши и высунул язык от удовольствия: был верноподданный и сердечный друг царя, но недаром, видно, учился у Баркова вольномыслию.

      – А доктор говорит, одышка от гречневой каши, – жаловался Нелединский Крылову. – И так я от этих

5

Иван Семенович Барков (1732–1768) – поэт, известный непристойными стихами.

6

Неточно цитируемое стихотворение А. С. Пушкина.