Низковольтовые руны высокого напряжения. Марк Салимов

покосился на лик Единого, по обе стороны от которого повисли полки с учебниками, и судорожно вздохнул. Чистая бумага лежала перед ним на столе, а сам он сидел за столом на стуле.

      «Реферат по основам общей магической артефакторики», – писал он, старательно выводя буквы на титульном листе, – «Ученика 1б класса Императорского магического лицея № 2 города Москвы, высокоодарённого Жукова Ивана Макаровича».

      Начинать надобно с первых магических проявлений, – разумно предположил Ванька, чей словарный запас основательно пополнился уже после первого семестра в лицее, – То есть начну с первых Откровений Единого, да будет запечатлён в веках Пресветлый Лик Его!

      «Вся магическая артефакторика,» – с непривычки пока не больно сноровисто продолжил он, осторожно умакая перо в чернильницу, дабы не преумножать число клякс пусть даже и в черновике, – «Равно как и прочая магическая наука в целом, ведёт начало от Первого Откровения Единого, кое Он ниспослал избранным из числа уверовавших в Него».

      Ванька вновь глянул в тёмное окно, в котором мелькало отражение почти разрядившегося, а потому и то и дело предупреждающе помаргивавшего огонька магической свечи, и живо вообразил перед внутренним взором Первое Откровение Единого, благо, что не далече как вчерась слушал об этом предпраздничную проповедь на уроке Закона Единобожия.

      Единый в его представлении был, как и на картинках в учебнике, весьма схож с покойным дедушкой Константином Макарычем, маленьким, тощеньким, но необыкновенно юрким и подвижным старикашкой с неизменно добрым и смеющимся лицом.

      Ванька вспомнил, как именно перед этой порой дед всегда ходил в лес за ёлкой для господ и конечно же брал с собою своего единственного, а потому и неизбежно любимого внука. Ох и весёлое же было тогда времечко, что теперича не говори!

      Совместно срубленную ими ёлочку тащили в господский дом, а там принимались убирать её, причём больше всех хлопотала над нею Ванькина любимая боярыня Ольга Игнатьевна, которая не только часто угощала Ваньку леденцами, но и от нечего делать научила читать, писать, считать до ста и даже танцевать мазурковую кадриль.

      Поклон воображаемой партнёрше и таким же призрачным боковым парам. Теперь, взяться за руки на уровне плеч в общий круг и начали на восемь тактов! Четыре ку дё талон влево, четыре ку дё талон направо. Дальше лицом к боковым партнёрам, руки сложены на груди, гран шене на па глиссе: скользя в левую диагональ, смена с партнёрами правыми плечами, затем левыми, снова правыми и встречаем своего партнёра уже в позиции визави…

      Ясное дело, что все эти «дёталоны», «граншене» да «паглиссе» звучали для Ваньки словно некая турецкая тарабарщина, однако же природный ум, крестьянская сметка и прекрасная память неизменно делали своё дело, навечно запечатлевая в ней движения и их порядок.

      Подходя ко всякому делу весьма ответственно, Ванька и в танцах работал ногами серьезно и с чувством, делая себе при этом необыкновенно строгое лицо и так выворачивая колени, что походил на игрушечного паяца, коего временами судорожно подёргивали за ниточки.

      – Да не так же, Ванька, не так! – досадливо, но совершенно беззлобно кричала боярыня, останавливая манограф, заново перезапуская музыкальный валик и становясь на место его полупрозрачной и невесомой намагиченной партнёрши.

      Томно сгибая стан и закатывая глаза, Ольга Игнатьевна старалась делать вид, что она едва касается пола, хотя ей и самой казалось уже, будто она пролетает где-то высоко в облаках, всею своею фигурою выражая от того полнейшее наслаждение и восторг.

      Глаза её словно не видели провинциального убожества гостиной в родительском доме, но она уверенно порхала по ней, совершая выверенные променады, скольжения и фигуры, ну а Ванька, обводя её вокруг себя на одном колене, ощущал тонкий запах парижских духов.

      Однако столь весело Ванька жил только пока ещё была жива его мать Пелагея, служившая в горничных в боярской усадьбе Живаревых. Когда же мать умерла, осиротевшего Ваньку спровадили сначала в людскую кухню к дедушке, от него в Москву к сапожнику Аляхину, и только от того уже во второй императорский магический лицей.

      А дедушка Ванькин помер как раз незадолго после того, как сдал внука, что называется, с рук на руки и честь по чести, в этот самый лицей, где Ванька с тех пор и мучается по сей день не в пример даже как бы поболе, чем в учении у того же Аляхина.

      Как рассказывали Ваньке навестившие его Алёна с кривым Егоркой, Константин Макарыч потом за один месяц от водки сгорел. Может, конечно, и не от водки, но от тоски, а народ там в деревне пустое, как это у них по обыкновению водится, говорит.

      Покривив рот, Ванька судорожно вздохнул, сжал в недавно только окончательно отмытой руке висящий на груди золочённый орех, ласково огладил стоявшую рядом с ним на столе гармонию – всё, что у него осталось от усопшего дедушки, и опять уставился за окно.

      А погода за окном великолепная. Воздух свеж, прозрачен и тих. Ночь темна, но с третьего пансионского этажа виден весь лицейский городок вместе с прилегающими постройками, разросшимся старинным парком с большущим прудом и бумагодельными мануфактурами