Янгын. Наталья Радиковна Готовцева

инуть суетный мир, чем предать товарищей. Только эта мысль и давала сил охотнику. Он, покинув земли своего народа саха и забредший в поисках приключений в самые дальние дали, сдружился с донскими казаками, они стали его семьей, частью его недолгого бытия на этой бренной земле. Навидался Айан с ними всякого. А как по-другому, ведь жизнь не скатерть-самобранка с одними лакомствами и яствами да под твой вкус. Охотник даже на службу послом московского царя был принят. За тридевять земель по большой воде в заморские края хаживал. И в темницах сиживал. Порядком походил с отрядом атамана Тихонкова, почитай, три с лишком годка, но ряд злоключений расстроил их будущность. Сотник Заворуй, товарищ, каких поискать, погиб от рук изменника есаула Фрола Удатного. Айану и жене с детками могучего сотника удалось сбежать. Кабы не Кузьма, дядька Кудеяра, и Бабуня, кормилица атамана, вряд ли и они избежали кровавой расправы. Бабуня, баба дивная, редкой отваги да мудрости женщина, сложила голову, защищая своего воспитанника и его ближних, верных сотоварищей. Айан сопроводил семью братка Заворуя до безопасных мест, дошли уж, верно, до сибирских земель, сховались от вездесущего Удатного. Фрол уловками, злоумышлениями ныне имеет хорошее место при царском дворе. Таки ступенька за ступенькой хитростью да лукавством и доберется до оной, ему одному известной вершины. Только и небеса все видят. Сковырнет с выси головушку рано или поздно. Да ему и в этом миру есть перед кем ответ держать. Опосля, расставшись с Дуняшей и как сподобилось вертаться в Москву, Айан прознал, что Кудеяру удалось-таки избежать участи, уготованной братцем, – болтаться на виселице всем в укор и нарекание, как вору и разбойнику. Где ж теперь ветер треплет кудри на бесшабашной головушке лихого братца – одному верховному Тенгри ведомо. Одно уж явно: атаман не попустит есаулу оговора и убиения семьи и братьев. И энто явно, как то, что солнце вновь взойдет. А Айан глядит сейчас в закатное небо и задается своими вопросами к творцам.

      – Паха, глянь, да он живехонький! – здоровенный молодой мужик с испугу перекосился в лице от внезапного прозрения и непроизвольно разжал руки, опустив тело, которое держал за ноги, чтоб стащить с возка.

      Пахом в ответ, недовольно бурча на испугавшегося товарища, кивнул – хватайся.

      – А те, Тишка, чаво, жив али почил? Велено схоронить, стало быть, схороним. И будя мне глаза таращить! – сдвинул для острастки брови и, сверля Тишку прищуренными очами, сказал:

      – Я ж тя намеренно взял. А то возятся с тобой, как с нетронутой девкой. Пора б уж мужать, вон уж борода полезла.

      – Я грех на душу не возьму, – отступая, мотал головой Тишка.

      – И Фрола Алексеевича не убоишься?

      Криво ухмыльнувшись, Паха крепче ухватился за безвольные руки ожившего мертвяка и жестко стянул на мокрую землю, выпрямился.

      – Так ступай и молви ему: не хочу грех на душу брать, сам закапывай.

      Раздраженно пнул лежачего, тот еле слышно простонал.

      – Энтот Саха живуч, как кошак! Вся кожа содрана, живого места нет, заговоренный, шо ли!

      Тут оба резко вздрогнули. Пахом схватился за ножны, а Тишка сжал голову в плечи. Пугнул их огромный ворон. Свидетель многих тайных помышлений стремглав взлетел с ели, шумно, широко взмахнул крыльями почти над головами лиходеев и раздражающе грозно каркнул. Тишка задрожал, всей кожей ощутив приближающую опасность.

      – То предвестник смерти, эвона гляди, погодя и бяда следом нагрянет, ждать не заставит. Чую, верная примета, – Тишка проговорил испуганным дрожащим голосом и, истово перекрестившись, кинулся к коню.

      Паха, завидев, что собрат отвязывает своего скакуна, нарочито незлобиво окликнул его.

      – Тишка, да куды ты? Ну, учуяла падаль, кажной твари своя добыча. Ты, Тишка, токмо подсоби яму подкопать. Земля после дождя мягкая, враз управимся, а опосля могешь и валить. Сам закидаю. Но с тя причитается – четверть доли от мягкой рухляди[1] отдашь. Семенову не доложусь, и ты молчок. Ну-у, чаво, по рукам? – Пахом подмигнул здоровяку.

      Тот в растерянности потоптался на месте, раздумывая про себя, что Пахом опосля не отстанет и заклюет издевками, вернулся к возку и пробурчал:

      – Лады, быть по сему, согласный.

      Паха взял лопату с телеги, осмотрел ее по-хозяйски, поправил черенок и протянул Тишке.

      – Я давно приметил – энтакие верзилы, как ты, душонкой хрупковаты. Хиленьки вы! Чуть чаво коснись – моя хата с краю, и бяжите за Богом схаваться, – брезгливо сплюнул прямо под ноги крестящемуся товарищу, – а Саха, бедолага, ни силенкой могучей, ни росточком не вышел, от горшка два вершка, а духом как стоек! Энтоких не заломаешь – Фрол ничегошеньки не вытягал с няго. Жаль токмо, шо не с нами. Я б с энтоким товарищем в любую передрягу не убоялся бы полезть, – харкнул на ладони, растер и взялся за лопату.

      – Харе пялиться, копай ужо, стемнеет вскоре.

      Айан был бессилен исправить что-то в своем положении. Мягкая земля приняла его холодно, остудила ноющее тело, чуток полегчало. Почитай месяц нечеловеческих истязаний и пыток с тех пор, как его близ Казани нагнали подручные Семенова и пленили, наконец-то

1

Пушнина, мех