Ожившая надежда. Федор Конев

«Незнакомка» Крамского, «Над вечным покоем» Левитана. Старинный книжный шкаф. Книг много и видно по переплетам – хорошие издания, дорогие. Комод стоит у окна. Это явно средневековое сооружение из мебельного гарнитура Гаргантюа. Он сросся с полом, похоже – корни пустил.

      – Тут нужен взвод солдат, – рассудил Арсений. – Или танк.

      – А кто поведет? Танк.

      – Да я командир танка, гвардии сержант!

      – А танк есть?

      – Увы!

      – Ну, вот видишь? А я так хотела перестановки. Комод – в угол, тахту – к окну.

      – Перестановку хотела?

      – Ну, да.

      – Это же проще простого!

      Стоявший возле комода стул с высокой спинкой Арсений перенес и поставил рядом с книжным шкафом.

      – Ну, совсем другая обстановка! – оценил он свою работу.

      – Гениально! – сказала Анна. – Пойдем пить чай.

      На столе оказались остатки рыбного пирога. Так что плавленый сырок не понадобился, его запасливо положили в шкафчик. Вот за этим-то ужином и случился тот разговор, который надоумил Арсения Корнеева написать статью. Он и до этого баловался пером, в школе выпускал стенную газету, в армии сочинял письма девушкам своих приятелей. Получалось здорово, щемило душу. Правда, некоторые девушки сомневались в искренности: «Ты же книг не читаешь, откуда списал, Емеля?» А Емеля и впрямь двух слов связать не может, но чувства прямо-таки распирают парня, того гляди – лопнет. Что было делать?

      И, конечно, никто не знал, что Арсений писал стихи. Это у него от родителя пошло. Мать рассказывала, что отец был деревенским гармонистом, его приглашали на свадьбы и вечеринки, на которых он играл, но при озорном настроении мог выдать частушки. И рождались они тут же, на ходу, да про тех, кто присутствовал. Может статься, что и теперь живут в народе развеселые запевки отца – деревня Бобровка ими славилась, коль не на всю Россию, то ближние окрестности до самого города уж точно снабжала фольклорным материалом. Мать говорила, что еще до войны приезжали две женщины с блокнотами, чтобы записывать, но отец выдал им такие матерные припевки, что ученые люди отдельные слова постеснялись заносить чернильной ручкой на бумагу. А без этих слов отцова поэзия теряла соль.

      И ершистость, видать, досталась от родителя, в двадцать два года погибшего на войне. Арсений в своих стихах страдал за народ, как все русские поэты. К своему стихотворчеству относился усмешливо, поэта в себе не замечал, но и не писать не мог, над бумагой с пером было вольготно душе.

      – О чем вы с Касьянычем говорите? – спросила Анна за ужином.

      – Да как о чем? – удивился Арсений. – О чем угодно болтаем.

      – Но ты же сказал, что он твой друг.

      – И что?

      – С другом не болтают о чем угодно.

      – Думаешь?

      – С другом разговаривают.

      – Ну, в общем, ты права.

      – Он тебе рассказывал, за что его туда?

      – Куда? – прикинулся наивным Арсений.

      – За колючую проволоку, – пришлось пояснить Анне.

      Арсений задумался. И молчал довольно долго, глядя в стол.