Возвращение Мюнхгаузена. Воспоминания о будущем. Сигизмунд Кржижановский

вдруг заворошилась: я едва успевал управляться с нахлынувшими образами.

      Вот уже четвертая ночь на исходе. На исходе и слова. Мое писательство, начавшееся – так нежданно для меня, – еле родившись, и умрет. Без воскресения. Ведь я писательски безрук, это правда – словами я не владею; это они овладели мной, взяли меня напрокат как орудие мщения. Теперь, когда их воля выполнена, я могу быть отброшен.

      Да, эти полупросохшие листки научили меня многому: слова злы и живучи – и всякий, кто покусится на них, скорее будет убит ими, чем убьет их.

      Ну вот и все, вот и ткнулся в дно. Опять без слов – навсегда. Экстазы четырех ночей взяли из меня все – до предела. И все же пусть ненадолго, на скудные миги, но удалось же мне разорвать орбиту и вышагнуть за «я»!

      Вот – отдаю назад слова: все, кроме одного: жизнь.

1926

      Возвращение Мюнхгаузена

      Повесть

      Глава I

      У всякого барона своя фантазия

      Прохожий пересек Александерплац и протянул руку к граненым створам подъезда. Но в это время из звездой сбежавшихся улиц кричащие рты мальчишек-газетчиков:

      – Восстание в Кронштадте!

      – Конец большевикам!

      Прохожий, сутуля плечи от весенней зяби, сунул руку в карман: пальцы от шва до шва – черт – ни пфеннига. И прохожий рванул дверь.

      Теперь он подымался по стлани длинной дорожки; вдогонку, прыгая через ступеньки, грязный след.

      На повороте лестницы:

      – Как доложить?

      – Скажите барону: поэт Ундинг.

      Слуга, скользнув взглядом со стоптанных ботинок посетителя к мятой макушке его рыжего фетра, переспросил:

      – Как?

      – Эрнст Ундинг.

      – Минуту.

      Шаги ушли – потом вернулись, и слуга с искренним удивлением в голосе:

      – Барон ждет вас в кабинете. Пожалуйте.

      – А, Ундинг.

      – Мюнхгаузен.

      Ладони встретились.

      – Ну вот. Придвигайтесь к камину.

      С какого конца ни брать, гость и хозяин мало походили друг на друга: рядом – подошвами в каминную решетку – пара лакированных, безукоризненных, лодочками туфель и знакомые уже нам грязные сапоги; рядом – в готические спинки кресел – длинное, с тяжелыми веками, с породистым тонким хрящом носа, тщательно пробритое лицо и лицо широкоскулое, под неряшливыми клочьями волос, с красной кнопкой носа и парой наежившихся ресницами зрачков.

      Двое сидели, с минуту наблюдая пляску синих и алых искр в камине.

      – На столике сигары, – сказал наконец хозяин.

      Гость вытянул руку, вслед за кистью поползла и мятая, в цветные полоски манжета; стукнула крышка сигарного ящика – потом шорох гильотинки о сухой лист, потом серый пахучий дымок.

      Хозяин чуть скосил глаза к пульсирующему огоньку.

      – Мы, немцы, не научились обращаться даже с дымом. Глотаем его, как пену из кружки, не дав докружить