На страшной доске. Алексей Будищев

ю синюю блузу, закрапанную черными пятнами машинного масла.

      Людка, тонкая и проворная, как молодая змейка, бегала тут же возле и загоняла в хлев непоседливую утку, чтоб посадить ее снова на яйца, и сердито кричала:

      – Кшишь! Кшишь!

      Пучок ярких полтавских лент, подвязанный к её русой косе и раздуваемый ветром, метался и мигал за её спиной, как разноцветное пламя. Задорно перезванивали бусы на её груди, совсем девической, еще чуть намечавшейся, – малиновые, граненые, очень крупные и круглые, поменьше, – пламенно-алые, похожие на ягоды рябины.

      – Людка, – сказал Марк дочери, – погляди за щами, кабы не ушли, а я к хозяину по делу иду!

      Людка мотнула головой, звякнула бусами, сверкнула прозрачными, радостными и мягкими глазами, в которых уже начинала сказываться женщина, и опять неистово закричала:

      – Кшишь! Кшишь!

      А утка раскрывала клюв и топырила свой толстый язык, хлопая крыльями.

      Марк обошел чугунную изгородь сада и приблизился к балкону.

      Более чем тщательно выбритый, причесанный и одетый Лязгушин, с коротко подстриженными усиками, с безукоризненным пробором в матовых черных волосах, всегда старавшийся походить на англичанина, сидел, развалясь в кресле, курил сигару и читал газету. Слесарь Марк на первой нижней ступени балкона кашлянул. Лязгушин отстранил газету и спросил:

      – Что скажешь?

      – Опять сипит, – выговорил Марк досадливо и развел длинными, узловатыми руками.

      Ветер слегка косил его бороду и шипел в подстриженных акациях. Качался, шелестя, плющ по стене дома. И в такт качалась тень на верхней ступени балкона.

      – В котле сипит? – опять спросил Лязгушин.

      – В котле, – сказал Марк. – Видимо, свищ там. И может быть изрядная течь. Уходить будет спирт, пожалуй…

      Лязгушин досадливо отбросил газету.

      – Я это чувствовал еще вчера, утром, и поэтому послал за тобой. Обидная штука! – воскликнул Лязгушин и хлопнул по газете выхоленной рукой.

      Марк сказал:

      – Котлы старые, все может быть!

      Лязгушин пыхнул сигарой несколько раз подряд, втягивая и раздувая щеки.

      – Да я тебя и не виню, – сказал он, пожимая плечами, – но дело в том, что сейчас мне очень невыгодно прервать курение. Я связан неустойкой и должен выкурить в этом месяце еще пять тысяч ведер спирту. Небольшая потеря пожалуй для меня выгоднее. – Этакая все-таки, чёрт возьми, незадача! – опять досадливо воскликнул Лязгушин.

      – Я тут не причем, – сказал Марк точно бы обидчиво – Семь лет я в вашей усадьбе живу и обиды от вас не видел будто бы! – Марк замолчал и боковым пытливым взглядом вдруг словно провел по лицу Лязгушина чересчур пристально и остро. Но Лязгушин равнодушно барабанил пальцами по ручке кресла и глядел над головою Марка.

      У того захватило дух, и опять отпустила спазма. Точно жалуясь, он заговорил:

      – Я очень внимательно только вот сейчас оглядывал котел. Положил через него доску, ходил, глядел туда и сюда. Склонялся с доски к самой прорве, даже лицо жгло. И видимое дело, в стенке свищ и здоровенный. Большой утек спирта может быть…о-очень большой!

      Лязгушин, также рассеянно барабаня пальцами, воскликнул:

      – А неустойка? Вот в чем главное дело! Вот тут и повертись!