Святая душа. Алексей Будищев

глаза.

      – Нет, не знаем.

      Бродяга соболезнующе чмокает губами.

      – Вот то-то, не знаешь. Плохо твое дело, Стоеросов. Грешник ты большой Стоеросов! Ведь твоя фамилия Стоеросов?

      Сотский смотрит на свои громадные валеные сапоги, в которые можно насыпать два пуда ржи, и вздыхает. По его широкому, скуластому и добродушному лицу с бородою, растущею от самых глаз, ползет нечто, похожее на скорбь. Он покрякивает и молчит.

      – Ведь, твоя фамилия Стоеросов? – повторяет бродяга.

      – Стоеросов, – говорит сотский и снова вздыхает.

      – Страшную кару примешь ты на небесех, Стоеросов! – произносит бродяга и грозит пальцем с ободранным ногтем. – Стра-ашную кару!

      Сотский ежится. За окном посвистывает метель. Они сидят на въезжей. Сотский везет бродягу, арестованного, как беспаспортного, от урядника из села Колмазова к становому в село Большие Варежки. За дощатою перегородкою слышны похрапывания четырех носов. Три носа принадлежат хозяевам избы, четвертый – теленку. Три носа, очевидно, давно сыгрались, один не мешает другому, и только теленок постоянно запаздывает, разрушая гармонию. Бродяга и сотский только что поужинали. В избе еще держится запах конопляного масла и кислой капусты, а кривоногий стол носит на себе следы елозившей по нем мокрой мочалки. На столе горит свечка в жестяном подсвечнике. В избе полумрак; слышно, как с подоконника стекает вода, капая на пол.

      – Образ Троеручицы видел? – спрашивает бродяга, насквозь пронизывая сотского слезящимися глазами.

      – Н-не видел, – шепчет тот.

      Бродяга встает и ходит из угла в угол по избе; половицы поскрипывают под его ногами. Он худ, мал и тщедушен; на его щеках, подбородке и кадыке торчит скудная растительность неопределенного цвета. Гладко остриженная голова покрыта золотушными струпьями. Одет он в женскую кацавейку, солдатские штаны и разбитые валенки. На шее красный просаленный шарф. По виду ему лет сорок.

      – На Афоне был? – спрашивает он сотского.

      Тот вздыхает.

      – Н-нет, н-не был.

      – А я два раза туда ходил.

      Сотский решается приподнять глаза.

      – Хорошо там, небось? – спрашивает он.

      Бродяга опускается на лавку и держится обеими руками за ее края.

      – Да я, признаться, не доходил до Афона-то, – отрывисто говорит он. – Меня в Кишиневе заарестовали понапраслину, я, было, об этом лезорюцию знакомому архимандриту написал, да квитанцию потерял. Так моя лезорюция даром и пропала!.. Много я за правду пострадал, Стоеросов, – добавляет он и смотрит в потолок. – И не ропщу! Льщусь, награду и мзду свою на небесех обрящу.