Гроза на Шпрее. Юрий Петрович Дольд-Михайлик

боится впустить в свой внутренний мир постороннего человека, и одновременно ей хочется выговориться, выговориться, выговориться… Чтобы вместе со словами выплеснуть из сердца все накипевшее, приглушенное, скрытое на самом дне… Такое желание иногда мучит и тебя. Но ни с одним человеком ты не можешь быть откровенен до конца, даже со своей помощницей. Ей не известно даже твое настоящее имя. Ты не можешь ответить ей откровенностью на откровенность. Ибо, как скупо и сдержанно она ни отвечает, в каждом ее слове чувствуется правда».

      – Ты недавно говорила, что эта встреча была кульминацией всей твоей жизни. Почему же тогда…

      – Погоди! Я целый день сегодня гнала от себя воспоминания обо всем, что произошло потом. Боялась снова пройти по дороге, на которой в кровь изранила ноги. И это стремление не думать, забыть вконец измучило меня.

      – Может, отложим этот разговор?

      – Упаси бог! Теперь мне легче рассказать, чем промолчать. И чем быстрее я это сделаю, тем лучше. Так вот, батальону, который первый вступил в город, дали день передышки. Мы с Борисом устроились в одной из комнат мэрии. То есть устроилась я, потому что Борису все время приходилось отлучаться. За весь день нам удалось побыть вдвоем час-полтора. Но я все равно чувствовала себя счастливой из счастливейших, хотя в голове был туман, а нога болела все больше. К вечеру пришлось звонить в медсанбат, самочувствие мое так ухудшилось, что я уже не могла ни помыться, ни надеть на себя новое белье, где-то раздобытое Борисом… Послушав пульс, доктор сердито отчитал Бориса за то, что тот не сразу вызвал его, и крикнул сестре, чтобы та как можно скорее сняла тряпки с моей ноги. Глазами я попросила Бориса выйти, но он то ли не понял меня, то ли не хотел понять. Я до сих пор помню чувство унижения, которое ощутила. Как он посмел остаться! Неужели не понял, что именно ему нельзя видеть интимнейшее убожество моего тела: отвратительные ожоги, лохмотья, которыми я их прикрывала, опухшие, почерневшие пальцы с давно не стриженными ногтями. Размотав тряпки на ноге, сестра охнула, и из глаз ее покатились обильные слезы. «Держите себя в руках, Нина. Вы у кровати больной!» – резко бросил Борис. Девушка подняла на него глаза, в них было удивление и отчаяние. Меня что-то поразило в этом взгляде, но что именно я не успела понять, потому что в эту минуту слышала слова врача: «Немедленно и категорически – в госпиталь! Чтобы избежать ампутации…» Так, найдя друг друга, мы разлучились в тот же вечер. Теперь навсегда.

      – Ты в этом уверена?

      – Абсолютно… Ногу, как видишь, мне спасли, но все же пришлось прибегнуть к ампутации. Другой. Когда мы с Борисом поженились, я оставила себе девичью фамилию, потому что гордилась древним родом Стародубов. И это обстоятельство сыграло немаловажную роль в моей семейной катастрофе.

      В госпитале я подружилась со своей соседкой по палате. Даже после самых мучительных перевязок она возвращалась улыбаясь, и только орошенный потом лоб да побледневшее лицо были свидетелями того, как мучительны для нее эти неизбежные процедуры. Была в ней неисчерпаемая