Гроза на Шпрее. Юрий Петрович Дольд-Михайлик

майор и два капитана, о чем-то спорят. Откуда они тут взялись? Члены комиссии по репатриации, представители советской военной администрации, просто офицеры, которые знакомятся с Берлином? Григорий кладет руку на плечо Марии, близко наклоняется к ней и спрашивает:

      – «Виллис»?

      – Да, – отвечает она почти неслышно.

      На Григории широкое модное пальто с высокими накладными плечами. Из-за его спины женщину почти не видно. Что-то шепча на ухо своей спутнице, мужчина в серой шляпе смеется, потом громко восклицает:

      – Ты слишком часто останавливаешься у витрин, моя милая! К великому сожалению, я забыл свой кошелек дома… – Он знает, его восклицание не долетит до «виллиса», просто слова, которые он произносит, помогают ему держаться естественно-свободно и отвлекают внимание Марии от того, что происходит у него за спиной. Григорий оглядывается. Краем глаза он видит, как машина все еще медленно проезжает мимо витрины, возле которой стоят они с Марией. Майор что-то приказывает капитану за рулем, и тот увеличивает скорость. Капитан на заднем сиденье всем туловищем поворачивается назад, в глазах его волнение и растерянность, он как бы хочет зацепиться взглядом за две неподвижные фигуры, которые стоят, плотно прильнув друг к другу.

      – Машина проехала, – говорит Григорий, – может, ты объяснишь мне, что произошло?

      Мария поворачивает к нему лицо. Оно очень побледнело, все черты на нем словно окаменели.

      – Потом, – отвечает она устало. – Я и так опаздываю. Скоро одиннадцать. Прости!

      – А все же…

      – Я не хотела, чтобы меня узнал один человек. Только и всего, можешь не волноваться.

      Мария уходит так быстро, что Григорий не успевает возразить. С минуту он стоит, глядя ей вслед. Непонятно, совсем непонятно… Почему она так испугалась именно советского офицера?

      А Мария даже не думает о том, какое беспокойство заронила она в сердце Фреда. Она сейчас сидит напротив Зеллера, рассказывает ему о своих наблюдениях, иногда просто пересказывает обрывки непонятных ей разговоров своих постоянных клиентов, которые почему-либо кажутся ей подозрительными. Зеллер внимательно слушает, иногда переспрашивает, вновь и вновь что-то взвешивает и сопоставляет мысленно. На Марию его внимание к каждому произнесенному ею слову действует успокаивающе. А это вносит ясность и в ее собственные мысли: в памяти всплывает многое, что она могла бы и пропустить, но теперь отдельные факты сами систематизируются, небрежно брошенное кем-то слово становится ключом к услышанному еще вчера или позавчера, как это бывает с лакмусовой бумажкой, когда на нее попадает капелька реактива.

      – Так, очень хорошо, – говорит Гельмут, – есть о чем подумать…

      Зеллер и впрямь задумывается и лицо его мрачнеет. Две глубокие морщинки, пересекающие лоб, становятся глубже. Мария смущена, ей кажется, что она в чем-то провинилась, не оправдала возложенных на нее надежд.

      – Я наговорила вам слишком много, – печально произносит она, – а пользы от этого, как видно, никакой.

      – Что вы, милая фрау! –