.

Чёрным бродом,

      Где болотом пахнет муть,

      Где ночами лезет жуть,

      Над безвинной русской кровью,

      Над захарканной любовью

      Пушкин плачет у ольхи:

      Жизни нет, а что – стихи?!..

      «Пушкин с Гоголем сидели…»

      Пушкин с Гоголем сидели,

      Много пили, мало ели.

      И, смакуя дым глотками,

      Всё чадили чубуками.

      Поболтать бы, да о чём? —

      Лучше – ноги калачом.

      Вдруг ощерился поэт:

      Тридцать лет, а проку нет!

      Недоступна мне пока

      Глубь родного языка! —

      По листу перо бежит,

      Но – споткнётся, задрожит,

      Что кораблик на волне…

      Тайну чует в глубине!..

      У Великого Хохла

      Бровь к пробору поползла.

      Усмехнулся? – вроде – нет.

      Два кивка – и весь ответ.

      Поболтать бы, да о чём?

      Гоголь, вроде, не при чём.

      Публикация Людмилы Осокиной (Влодовой)

      Возвращение

      Аркадий Славоросов

      (1957–2005)

      Агнцы огня

      В полночь Адамантов неумолимо поднялся из-за стола, качнувшись. Он вырос из-за стола, как гриб, но со значением. В левой руке, на уровне сердца Адамантов держал рюмку, выпукло налитую водкой, с интеллигентным золотым ободком, прозрачную и холодную, как монокль.

      – Я буду говорить о культуре, – сказал Адамантов и посмотрел. – Я буду говорить о культуре, дабы подвести итог. Некоторые видят в ней метафору божественного Слова. Иные – инструмент лжеца и отца лжи. Она вызывает ненависть экстремистов и восхищение либералов. И то и другое неоправданно и естественно. Ибо культура есть лишь зеркало – зеркало и ничего более.

      Шестеро мужчин смотрели на Адамантова и, как это бывает с людьми, глядящими в одном направлении, имели вид несколько чеканный – собрание профилей, напоминая одновременно бандерлогов, внемлющих питону, телеболельщиков и истуканов с острова Пасхи. Лишь при последних словах оратора безгласный внутренний шепоток разочарования бегучей тенью размягчил их глиняные лица. Но низкий полумрак просторной горницы и увлечённое внимание к собственным словам рассеивали рыхлый взор Адамантова; он не заметил ничего.

      – А что – не зеркало? – кривовато вышипел желтоглазый Стигматов, чуть склонившись к Ириневу.

      – Зеркало – слишком ёмкий образ, – выкрикнул, будто выплюнул ненароком, требовательный Миша Гарутман.

      Адамантов того и ждал, кивнул удовлетворенно, распластав мягкий подбородок по груди.

      – Зеркало – чрезвычайно ёмкий образ, – сказал он куда-то внутрь. – Каков предмет, таков и образ (это прозвучало, пожалуй, несколько сварливо). – Зеркало может быть ловушкой бесконечного, но может стать и игрушкой праздной модницы, хуже – самоубийственным соблазном нарциссова сознания. В том и состоит двойственность культуры, её метафизическая диалектика…

      Творцов заегозил на стуле. Неожиданно Никифоров, хозяин дома, подал голос из своего диванного угла, сказал глуховато: «Это вы всё о том же… Опасна всякая абсолютизация. Что – культура…» Иринев улыбнулся,