Гроза. Александр Островский

Домой. А то куда же!

      Дикой. А коли я не хочу домой-то?

      Кабанова. Отчего же это, позволь тебя спросить?

      Дикой. А потому, что у меня там война идет.

      Кабанова. Да кому ж там воевать-то? Ведь ты один только там воин-то и есть.

      Дикой. Ну так что ж, что я воин? Ну, что ж из этого?

      Кабанова. Что? Ничего. А и честь-то не велика, потому что воюешь-то ты всю жизнь с бабами. Вот что.

      Дикой. Ну, значит, они и должны мне покоряться. А то я, что ли, покоряться стану!

      Кабанова. Уж немало я дивлюсь на тебя: столько у тебя народу в доме – а на тебя на одного угодить не могут.

      Дикой. Вот поди ж ты!

      Кабанова. Ну, что ж тебе нужно от меня?

      Дикой. А вот что: разговори меня, чтобы у меня сердце прошло. Ты только одна во всем городе умеешь меня разговорить.

      Это единственный эпизод, в котором Кабаниха представлена в положительном свете. Оказывается, она «одна во всем городе умеет» «разговорить, чтобы сердце прошло». Кабанова не лишена доброты и проницательности. Во многом она даже схожа с Катериной: по силе характера и в стремлении отстаивать свои представления о жизни. Большая доля трагичности пьесы заключается именно в том, что в силу предрассудков эти две героини не смогли найти общий язык.

      Кабанова. Поди, Феклуша, вели приготовить закусить что-нибудь.

      Феклуша уходит.

      Пойдем в покои!

      Дикой. Нет, я в покои не пойду, в покоях я хуже.

      Кабанова. Чем же тебя рассердили-то?

      Дикой. Еще с утра с самого.

      Кабанова. Должно быть, денег просили.

      Дикой. Точно сговорились, проклятые; то тот, то другой целый день пристают.

      Кабанова. Должно быть, надо, коли пристают.

      Дикой. Понимаю я это; да что ж ты мне прикажешь с собой делать, когда у меня сердце такое! Ведь уж знаю, что надо отдать, а все добром не могу. Друг ты мне, и я тебе должен отдать, а приди ты у меня просить – обругаю. Я отдам, отдам, а обругаю. Потому только заикнись мне о деньгах, у меня всю нутренную разжигать станет; всю нутренную вот разжигает, да и только; ну и в те поры ни за что обругаю человека.

      Кабанова. Нет над тобой старших, вот ты и куражишься.

      Дикой. Нет, ты, кума, молчи! Ты слушай! Вот какие со мной истории бывали. О посту как-то, о великом, я говел, а тут нелегкая и подсунь мужичонка: за деньгами пришел, дрова возил. И принесло ж его на грех-то в такое время! Согрешил-таки: изругал, так изругал, что лучше требовать нельзя, чуть не прибил. Вот оно, какое сердце-то у меня! После прощения просил, в ноги кланялся, право, так. Истинно тебе говорю, мужику в ноги кланялся. Вот до чего меня сердце доводит: тут на дворе, в грязи, ему и кланялся; при всех ему кланялся.

      Кабанова. А зачем ты нарочно-то себя в сердце приводишь? Это, кум, нехорошо.

      Дикой. Как так нарочно?

      Кабанова. Я видала, я знаю. Ты, коли видишь, что просить у тебя чего-нибудь хотят, ты возьмешь да нарочно из своих на кого-нибудь и накинешься, чтобы рассердиться; потому что ты знаешь, что к тебе сердитому никто уж не подойдет. Вот что, кум.

      Дикой. Ну, что ж такое? Кому своего добра не жалко.

      Глаша