Очарованный странник. Николай Лесков

серебряный целковый и говорит:

      – Вот тебе твоя доля.

      Мне это обидно показалось.

      – Как, – говорю, – я же тех лошадей крал и за то больше тебя пострадать мог, а за что же моя доля такая маленькая?

      – Потому, – отвечает, – что такая выросла.

      – Это, – говорю, – глупости: почему же ты себе много берешь?

      – А опять, – говорит, – потому, что я мастер, а ты еще ученик.

      – Что, – говорю, – ученик, – ты это все врешь! – да и пошло у нас с ним слово за слово, и оба мы поругались. А наконец я говорю:

      – Я с тобою не хочу дальше идти, потому что ты подлец.

      А он отвечает:

      – И отстань, брат, Христа ради, потому что ты беспачпортный, еще с тобою спутаешься.

      Так мы и разошлись, и я было пошел к заседателю, чтобы объявиться, что я сбеглый, но только рассказал я эту свою историю его писарю, а тот мне и говорит:

      – Дурак ты, дурак: на что тебе объявляться; есть у тебя десять рублей?

      – Нет, – говорю, – у меня один целковый есть, а десяти рублей нету.

      – Ну так, может быть, еще что-нибудь есть, может быть, серебряный крест на шее, или вон это что у тебя в ухе: серьга?

      – Да, – говорю, – это сережка.

      – Серебряная?

      – Серебряная, и крест, мол, тоже имею от Митрофания серебряный.

      – Ну, скидавай, – говорит, – их скорее и давай их мне, я тебе отпускной вид напишу, и уходи в Николаев, там много людей нужно, и страсть что туда от нас бродяг бежит.

      Я ему отдал целковый, крест и сережку, а он мне вид написал и заседателеву печать приложил и говорит:

      – Вот за печать с тебя надо бы прибавку, потому что я так со всех беру, но только уже жалею твою бедность и не хочу, чтобы моих рук виды не в совершенстве были. Ступай, – говорит, – и кому еще нужно – ко мне посылай.

      «Ладно, – думаю, – хорош милостивец: крест с шеи снял, да еще и жалеет». Никого я к нему не посылал, а все только шел Христовым именем без грошика медного.

      Прихожу в этот город и стал на торжок, чтобы наниматься. Народу наемного самая малость вышла – всего три человека, и тоже все, должно быть, точно такие, как я, полубродяжки, а нанимать выбежало много людей, и всё так нас нарасхват и рвут, тот к себе, а этот на свою сторону. На меня напал один барин, огромный-преогромный, больше меня, и прямо всех от меня отпихнул и схватил меня за обе руки и поволок за собою: сам меня ведет, а сам других во все стороны кулаками расталкивает и преподло бранится, а у самого на глазах слезы. Привел он меня в домишко, невесть из чего наскоро сколоченный, и говорит:

      – Скажи правду: ты ведь беглый?

      Я говорю:

      – Беглый.

      – Вор, – говорит, – или душегубец, или просто бродяга?

      Я отвечаю:

      – На что вам это расспрашивать?

      – А чтобы лучше знать, к какой ты должности годен.

      Я рассказал все, отчего я сбежал, а он вдруг кинулся меня целовать и говорит:

      – Такого мне и надо, такого мне и надо! Ты, – говорит, – верно, если голубят жалел, так ты можешь