Достоинство. Елена Разумовская

сирот. Бросила взгляд на старенькие металлические часы, откровенно болтающиеся на моём худом запястье левой руки, но никакого откровения в дате не случилось: я прекрасно знала, что сегодня десятое число девятого месяца в году.

      Без контекста эта информация не имеет никакого смысла, но я в этом контексте жила, и даже лучше, чем хорошо, понимала, что никто за мной не приедет и вызволять из ментовки не станет – опекуны в синем угаре и пробудут в нём ещё дней десять, пока бабло из пособия не закончится. Потом ещё дней пять будут занимать по соседям и собутыльникам, а там придёт пенсия по недееспособности, раздадут долги, а на остальное опять в синеву, и так по кругу. Впрочем, меня это уже не колышет – теперь моя дорожка в детский дом, ибо когда истекут три часа, а за мной так никто и не приедет, инспектор по делам несовершеннолетних будет иметь полное право оформлять документы на изъятие меня из неблагополучной семьи. Блеск.

      – Зовут тебя как? – я не поднимаю глаз от тех самых потёртых мужских ботинок, всё равно обладателя узнала по голосу, да и не так уж и много народу было в отделе – половина первого ночи.

      – Мой паспорт у дежурного, – я мотнула головой в неопределённом направлении и зарылась пальцами в волосы.

      – О вежливости ты не слышала, да? – хмыкнул опер и присел рядом на типовые перфорированные стулья блевотного белого цвета, кривые сварочные швы на которых никто и никогда даже не трудился спрятать, поэтому смотрелись они как потёки краски, хотя такие стулья в жизни никто не красил, а под высокой температурой затягивали в плёнку. Какая хрень в голову лезет, боже. – Опечатка в паспорте?

      – Имя есть такое, – буркнула я, уже привычно объясняясь за выбор моих родителей перед людьми старшего поколения, которым режет слух любое имя, отличное от стандартного набора Тамар, Ольг, Татьян и Галин. – Как Милена, только Милана. Мама уж больно творческая, всегда хотела ребёнка необычно назвать.

      – Понятно, – вздохнул оперуполномоченный. – И чё твоя необычная за тобой никак не доедет? Ну или отец?

      – Эти – не родители, а усыновители, – поправила я и рефлекторно перебрала бусины браслета на правой руке. – Бухают. Если и приедут, то только сами в наручниках и под белы рученьки с вашими коллегами.

      – А чё раньше не сказала? – лениво хмыкнул оперуполномоченный.

      – Сегодня вы меня в детский дом или приёмник уже не запихаете, – пожала плечами я. – Здесь лучше.

      Мужчина скептически оглядел унылый пейзаж районного отделения полиции, а после вперил в меня недоверчивый взгляд, но я была неумолима – криво усмехнулась в ответ, снова пожала плечами и уставилась в стену. Ровно напротив меня на две трети покрашенную в зелёный цвет стену прикрывал щит синего цвета, в кармашках которого были спрятаны типовые бланки, а к стулу под этим стендом была привязана ручка простой бечёвкой и скотчем. Всё это освещали тусклые жёлтые лампочки, не дающие необходимого количества света, но зато прячущие откровенно несвежий ремонт: жаждущий пощады старый линолеум и островки серой штукатурки на верхней трети стен. Уныло, не спорю. Но в детских домах хуже, точно говорю.

      – Пошли, – тяжело вздохнул мужчина, поднялся и пошёл по коридору вглубь здания.

      Мне не оставалось ничего, кроме как пойти за ним, потому что в каком-то смысле этот полицейский решал мою судьбу, по крайней мере, в ближайшую ночь точно. Как правило, инспектор по делам несовершеннолетних – это строгий пятидневщик, и сидеть мне тут до самого утра. Остаётся только надеяться, что у них тут кроме стандартного обезьянника есть ещё и КПЗ, в котором содержатся совершеннолетние после предъявления обвинения, но до перевода в СИЗО, и мне разрешат там поспать.

      В кабинете мы остаёмся вдвоём, хотя рабочих мест тут четыре, однако лампа горит только над дальним правым от входа столом, и облупившейся старушке освещать помещение помогает только фонарь над двором отдела, свет которого просачивается сквозь старые советские занавески с кружевным нижним краем. Когда-то, наверное, они даже были белыми, но многочисленные попытки отстирать их от желтизны времени, солнца и табака, так и остались безуспешными. Да и вся обстановка здесь была точно такой же унылой, как и в коридоре, что, впрочем, целиком и полностью соответствовало роду заведения.

      Оперуполномоченный, чьего имени я не запомнила, согнулся около тумбы, стоящей за единственным освещённым столом и жёлтый свет оттуда подсказал мне, что внутри прячутся не тяжёлые кипы документов, а дешёвый китайский чайник и маленький холодильник буквально на две полочки безо всякой холодильной камеры. Мужчина жестом показал мне сдвинуть бумаги в сторону и выложил на освободившееся пространство ингредиенты для нехитрого перекуса: недорогая колбаса, сыр, над которым ни у кого не дрогнет рука повесить табличку "без заменителей молочного жира", серый хлеб и маленькая пачка дешёвого майонеза. О взяточничестве здесь если и знали, то только понаслышке, обхохатываясь над синими информационными щитами с формулировкой "противоборство коррупции".

      Несмотря на то, что еда была самой простой, я всё равно шумно сглотнула голодную слюну, на что оперуполномоченный только усмехнулся себе под нос, но комментировать не