ли у тебя ДНК. Потом от других – церкви и мечети, синагоги, миквы, монастыри, магазины, – всех и не упомнишь, этих других. Современные девочки говорят «бывшие». Иерусалим – современная девочка, хотя ей и четыре тысячи лет. И от многочисленных родов на теле Иерусалима остались растяжки. Иерусалим сначала пыталась что-то сделать – ну там всякие обертывания: голубой глиной, шоколадом, водорослями, кажется, даже говном и хумусом. Микродермамбразия. Молитвы и заговоры. Химический пилинг. Йога и каббала. Лазерная коррекция. Праведники, монахи, адморы. Блаженные и святые. Миостимуляция. Мезотерапия. Абдоминопластика. Хуй. Хуй – в смысле без толку, хотя и хуй тоже пробовала. Хуй. Ну в смысле – ничего не помогает. В конце концов растяжки просто стали улицами Иерусалима. Вот улица Бен-Йехуда – улица шириною с сон; она была главной улицей Иерусалима еще до основания Израиля, а еще на ней была Даша с двадцать девятой по девяносто четвертую секунду, и эти цифры выбиты зубилом в моих зрачках. Растяжка немаленькая – 940 шагов. А еще там, на Бен-Йехуда, есть место по имени Место – 545 шагов, если мерить от улицы Кинг Джордж, и 395, если идти от Кикар Цион. Мира и горя мимо. Несмотря ни на что – время, беды, роды, – грудь у Иерусалима прекрасной формы. Капля воды лужей блестит под левой грудью, на Дорот Ришоним. Той лужей, что всегда была на Дорот Ришоним, 5, а сейчас блестит на Дорот Ришоним, 7. А около этой лужи родинкой сижу я. Но это было давно. А сейчас я сижу в квартире моей бабушки, что на метро «Сокол», и жить мне осталось всего ничего. Два часа двадцать минут. Это очень мало, особенно по сравнению с вечностью. Через два часа и двадцать минут меня убьют. А мир – мир останется прежним. Это один гениальный еврей сказал.
Мир останется лживым, мир останется вечным – он и правда гениальный поэт, этот русский еврей. Иосиф Бродский.
И, значит, не будет толка от веры в себя да в Бога. Ну если ты вообще есть. Это уже я к гению примазываюсь. А Иерусалим – он вечен. И он – это она.
Странная сказка
А тогда – ну когда Иерусалим скособочило, – мы с лужей продолжали пялиться друг на друга. Лужа сначала промочила мне ноги – я еще подумал, что не дай бог заболею; потом поднялась где-то до ватерлинии меня; затем заполнила меня до краев; впитала меня в себя; и я плыл внутри себя, теряя разум и силы. Плыл долго. Очень долго. То брассом, то по-собачьи. Ложился на спину, отдыхал и снова плыл. А потом, когда сил не осталось, – просто лежал на спине. Мимо меня – прямо внутри меня – проплывали мысли, смыслы и вещи. Смыслы – не имели никакого смысла. Какие-то невозможно было уловить – они слишком быстрые, и у меня не получалось подумать их как следует. А вот вещи – их я успевал рассмотреть: жетон на метро, ручка Parker перьевая, не знаю, с золотым пером или нет, – она в колпачке мимо меня проплыла; толстая книжка, вернее, то, что, наверное, было когда-то толстой книжкой, а сейчас рассыпалось на отдельные листы, и эти отдельные листы проплывали мимо меня, иногда мне удавалось прочитать случайные фразы на этих листах, которые, наверное, когда-то были толстой книжкой: любовь – хорошая причина,
