Зеленые тетради. Записные книжки 1950–1990-х. Леонид Зорин

сокрушительное впечатление.

      – Такой проходимец, прохвост, палаточник! И смеет подписываться той же фамилией, что старый, заслуженный человек, не последний в своей профессии.

      Знакомые его утешали:

      – Бросьте! Мало ли Ивановых? И все пишут, все живы-здоровы. Даже Толстых – три человека.

      Однако Гер был безутешен.

      – Вы ничего не понимаете. Гер – это мое изобретение. Моя находка! Тут прямой плагиат. Пиратство! Нет, даже хуже пиратства. Вы только представьте, что вашу дочь лапает потными руками какой-то краснорожий насильник. Тогда вы поймете, что я испытываю.

      Дернул же черт меня пошутить! Кто знал, что в тот миг зародилась трагедия?

      Что старомодней на этом свете разговоров о современном искусстве?

      Скоро, скоро присоединимся к абсолютному большинству человечества. Мы отдохнем, мы отдохнем.

      Светлая, без окалины, грусть. Неужто, если моя печаль полна тобою, она светла? Только Пушкину это было доступно.

      Женщина чаще идет вам навстречу от дурного настроения, чем от доброго чувства.

      Столько витиеватых профетов и косноязычных мыслителей. Кажется, всякий раз перед тем, как записать свои откровения, они перечитывают для бодрости Моэма: «Всегда отыщутся дураки, которые найдут скрытый смысл».

      Задумчиво-былинный зачин: «Дело было в степях Херсонщины».

      Вариант названия старой пьесы: «Тридцать лет жизни игрока, или Персональный кий».

      Обычная ситуация в необычной обстановке – первая заповедь кинематографиста.

      Слова де Кюстина «в России несчастье позорит» все же не вполне справедливы. Восприятие беды как позора больше свойственно благополучным странам. Быть несчастным в России – почти традиция.

      Стертая мысль? Свежая мысль? Оценка зависит только от времени, в которое они произносятся.

      В 1839-м начальник Третьего отделения Дубельт обозначил круг понятий и лиц, табуированных для театра: «личность монарха, его приближенные, иноземные влияния, преобладание черной краски над белой». Наша формация унаследовала иерархический подход и подозрительность к загранице. Но все же налицо и прогресс – личность монарха и приближенные многажды воплощены на сцене, не говоря уже об экране.

      Диалог. Беспардонный драмодел, бездарный, напористый хват, вручает взятку сотруднику министерства: «Нет, нет, то была ваша идея, ваш совет, ваша творческая находка, не входившие в ваши обязанности». Сотрудник (томно): «Не будем считаться». Автор: «А я считаюсь. Вы – человек занятой». Сотрудник (еще более томно): «Вы ставите меня в неудобное положение». Автор: «А вы – меня. В еще более неудобное. Уж извините, но брать чужое, это, знаете, не в моих правилах. Покойный отец так воспитал. Я тоже хочу умереть с чистой совестью». Сотрудник (качая головой и вздыхая): «Ей-богу, вы меня просто смущаете». Автор (с достоинством): «Ну и смущайтесь на здоровье, а я иждивенцем быть не хочу. И уж тем более – плагиатором. Что мое – то мое, что ваше