Клетка для бабочки. Анна Морозова

еще нет восемнадцати? Скоро исполнится? Вы меня слышите?

      Петр Алексеевич вздрогнул и отвел взгляд от голубей на карнизе соседнего здания.

      – Простите… У меня семейные проблемы, все время о них думаю. Не могу сосредоточиться. – Он потер лоб с таким потерянным видом, что Михаил понял: его почти не слышат.

      – Давайте сделаем так, – осторожно сказал он. – Расскажите, что за проблемы вас беспокоят. Помочь я едва ли смогу, но вдруг соображу, к кому обратиться? И вот, выпейте кофе.

      – Да, пожалуй, спасибо, – неуверенно ответил Петр Алексеевич и вдруг решительно достал телефон. – Вот, взгляните, пожалуйста, и скажите, что вы об этом думаете? Там листайте дальше, несколько фото.

      Набережная. На бетонном парапете примостился темноволосый паренек с аккуратной современной прической, облокотился локтем на чугунные перила с ажурной ковкой, задумался, засмотревшись вдаль. Кончик носа покраснел, и рука, сжавшая подбородок, тоже. Джинсы, черная рубашка, короткая черная куртка, небрежно расстегнутая… За парапетом видно немного песка, остатки снега, а дальше – величественная широкая река, безмятежная, как жидкое серебро. Над ней – почти такого же цвета необъятное небо, только совсем немного светлее воды. Подросток весь как на ладони. Одиночество, грусть, неуверенность, амбиции. Но больше всего одиночества. И грусти.

      – Никите здесь пятнадцать, в школе организовали поездку им по Волге. Тогда у меня с деньгами все в порядке было. Мне очень нравится эта его фотография. Такой он и есть. Сейчас похудел страшно. И не дает себя фотографировать. Ему семнадцать только недавно исполнилось, 16 октября. Одиннадцатый класс. Вы дальше листайте. Это я свидетельство о рождении искал, решил, может, в его столе. Никогда я по его вещам не лазил, вы не подумайте. Просто понадобилось срочно, а Никиты дома не было. А тут на дне ящика смотрю – из тетради что-то выглядывает, думал, вдруг оно. Мало ли, в школу нужно было. – Петр Алексеевич беспомощно развел руками.

      – Да вы пейте кофе-то, – подбадривающе кивнул на остывающий стаканчик Михаил. – Я сейчас все внимательно изучу, не беспокойтесь. А сын у вас симпатичный парень.

      Петр Алексеевич слабо улыбнулся, пару раз прихлебнул кофе, потом опять забыл о нем, внимательно следя за реакцией Михаила.

      Конверт был самодельный: просто лист бумаги для принтеров согнули пополам и чуть прошлись по двум краям степлером. Он был не заклеен. «Прочитать после моей смерти», – было выведено на нем крупными буквами. Михаил перевел телефон на следующую фотографию. Лист тетрадки в линейку, почерк сначала аккуратный, потом более небрежный, взволнованный, попадаются исправления. «Дорогой папа, я тебя очень люблю. Ты самый замечательный человек из тех, кого я встречал. Пожалуйста, пойми меня и не осуждай за то, что я сделал. Просто я так больше не могу. Я совершенно никчемный и становлюсь обузой тебе, чем дальше, тем больше. Атестат (Михаил отметил, что это слово написано с ошибкой) у меня будет